Ричард Додридж Блэкмор - Лорна Дун

сказала тебе: «До свиданья, Джон», и все же порадовалась тому, что тебя здесь не было, и дело обошлось без лишних споров. Я уверена в том, что ты бы так легко не отдал свою Лорну людям, которым никогда- никогда не будет она нужна и дорога так, как тебе».

Здесь любимая моя заплакала, и следы от ее слез остались на бумаге. Затем — несколько слов, таких душевных, таких теплых, что... Нет уж, любезные читатели, их и вам не открою, это уже совсем наше — личное. Она закончила письмо следующими благородными строками:

«В одном ты должен быть уверен — ни титул, ни со­стояние, ни сама жизнь,— ничто не заставит меня изменить тебе. Много невзгод и опасностей пережили мы с то­бой, но никогда мы не сомневались друг в друге, и я знаю — так будет всегда. Не верь, если тебе скажут, что я способна на ложь».

И — подпись:

«Твоя — и только твоя — Лорна Дугал».

Не знаю, от блаженства или от скорби, но слезы из глупых моих глаз хлынули потоком на письмо Лорны.

«Все кончено!» — горько сказал мне мой ум.

«Поверь, все еще будет прекрасно!» — сказало мне сердце.

Глава 47 Я не нахожу себе места

Потрясенный, не понятый никем, не имеющий — да и не ждущий — поддержки ни от кого, я почувствовал нечто похожее на привязанность к нашему доброму коню по кличке Кикумс. Так случилось, что Кикумс оказался едва ли не единственной лошадью, способной выдержать мой вес, и по какой-то непонятной причине наша взаимная привязанность вспыхнула именно тогда, в те дни, недели и месяцы моего великого горя. И я не мог ездить ни на какой другой лошади, и Кикумс не желал подставлять спину никому, кроме меня. Этот славный конь был ревнив, как пес, и грозил затоптать и покусать любого, кто приближался к нему, когда я был в седле.

Жатва проходила нынче без особой радости, не то что всего лишь год назад. Урожай был богаче, но худшего ка­чества. Я работал, как вол, весь световой день, а мрачные размышления о своей судьбине откладывал до темноты. Но проходила ночь, и я, истомленный трудом, уже не мог думать о Лорне, перебирая в памяти ее жесты, слова и поступки, я лишь мечтал о ней, и светлый образ ее представал перед моим внутренним взором, благословляя мой покой до первой утренней зарницы. Тягостно и одиноко было мне в родном доме без Лорны и Анни, и после ужина мне уже не хотелось, как в прежние време­ни, посидеть у огня и покурить трубочку.

Лиззи никогда не сочувствовала моей любви к Лорне, И хотя — я уже говорил об этом, — Лиззи могла предстать на редкость приятной особой, когда ей того хотелось, сейчас ей не хотелось, и она предстала на редкость неприятной особой, насмехаясь над Лорной и отпуская, — по поводу без повода, — в ее адрес колкие шуточки.

Матушка охладела ко мне и заметно отдалилась от меня. Я было вообразил, как она придет ко мне со свои­ми уговорами и ласками, и предчувствовал, с какой досадой их восприму, но она не пришла, и оттого мне стало еще досадней.

Вот и получилось, что мне не с кем стало поговорить о Лорне, тем более, что капитан Стикльз отправился куда-то на юг, а что касается Джона Фрая... Можно ли бы­ло открыть душу этому простофиле и подкаблучнику? И вот, почувствовав, что оставаться со своим горем наедине мне уже невмоготу, я сразу же, как только сжали пше­ницу, на следующее же утро, в пять часов, оседлав Кикумса, отправился в Моллендский приход, где прожи­вала моя любимая сестренка Анни. Я уехал, не сказавшись матушке, в надежде, что она, взволнованная моим внезапным исчезновением, подобреет ко мне после моего возвращения.

Кикумс так бодро понес меня вперед, что уже к девя­ти часам я был у Анни. Она встретила меня на пороге дома.

 — Ну, сестренка, как к тебе относится Том? — первым делом спросил я, обнимая Анни.

- И ты еще спрашиваешь? - с мягким укором ото­звалась Анни, а потом вдруг улыбнулась и глаза ее засияли от счастья, — Том — самый добрый, самый... одним словом, самый лучший из всех мужчин. Не хмурься, Джон, не строй из себя ревнивца. Всяк из вас хорош по-своему, но у моего мужа есть особый дар: благородство характера.

Сказав это, она взглянула на меня с видом человека, открывшего нечто чрезвычайное, дотоле ему совершении неизвестное.

— Чертовски рад слышать это, — сказал я. — Сделай так, чтобы он никогда не опускался ниже нынешнего уровня и не давай ему ни капли виски.

— Да-да, конечно, братец, — торопливо промолвила Анни, явно не желая говорить на эту тему. — А как там Лиззи? Кажется, сто лет прошло с той поры, как мы виделись с тобой в последний раз, и за это, полагаю, нужно благодарить твою Лорну.

— Можешь благодарить ее за то, что видишься со мной теперь, — с досадой сказал и я, видя, что по лицу Анни пробежало облачко тревоги, добавил: — Можешь также благодарить и самое себя, потому что я знаю, какая ты у меня добрая, и потому только с тобой я могу говорить о Лорне. Все женщины в нашем доме с ума посходили. Даже матушка относится ко мне совершенно постыдно. А что касается Лиззи...

Здесь я остановился, подыскивая какое-нибудь выражение, достаточно сильное, однако, не настолько, чтобы оскорбить слух Анни.

— Ты хочешь сказать, что Лорна уехала от вас? - с великим изумлением спросила Анни.

— Уехала? Не то слово: я вообще больше никогда не увижу ее.

Видя, в каком я состоянии, Анни ввела меня в дом, и мы уединились в комнате, где нам никто не мог помешать. Я огляделся вокруг, и как ни был я расстроен, я не мог не заметить, с каким отменным вкусом построен и обставлен дом. Мы, эксмурцы, народ простой: было бы тепло да сытно, а там хоть трава не расти. Сквайр Фаггус, напротив, умел ценить красоту, ибо повидал мир и побывал в кругу сильных мира сего. Умница, золотые ру­ки, он был на голову выше своих соседей, и это, собственно, в свое время чуть было и не разорило его. Тогда же он позаботился о том, чтобы все лошади его арендаторов были подкованы, и это мгновенно вызвало всеобщую зависть. Пошли сплетни, пересуды, ему начали ставить палки в колеса, и пришлось бедному Тому искать простора для своих талантов на большой дороге. Зато теперь дела его двинулись резко в гору, — его лошадки гарцевали по всему Лондону, — и вчерашнее злоречие, побежденное его удачливостью, пело ему сегодня восторженные гимны на всех перекрестках.

 - Господи! — воскликнул я в восхищении, забывая на минуту о своих горестях. — Ничего подобного нет у нас на Плаверз-Барроуз, да и у дядюшки Бена в Далвертоне — тоже. Надеюсь, Анни, все это приобретено честным трудом? — неуклюже пошутил я, стараясь хоть как-нибудь развеять одолевшую меня тоску.

- Разве усидела бы я на этом стуле, не будь он моим собственным? — ответила Анни, покраснев, но не обидевшись на меня, потому что она прекрасно поняла мое состояние. — Но что случилось, Джон? И щеки у тебя ввалились, и сам ты на себя не похож. Нет, кажется, мне действительно придется вернуться домой, если женщины обращаются с моим братом так дурно. Мы всегда держались вместе, Джон, и ты знаешь, так оно всегда и будет.

— Милая моя сестренка, — с чувством промолвил я, и ком подкатил у меня к горлу, — никто не понимает меня так, как ты. Лорна сделала для меня так много, а другие...

- Как? А матушка? Джон, неужели матушка для те­бя это — «другие»?

- Нет-нет, конечно же, нет, но, понимаешь, матушка смотрит на меня как на часть самой себя и считает, что умом и сердцем я всегда обязан следовать за ней, а своих помыслов и забот у меня нет и быть не должно.