Ничего удивительного нет и в том, что трудно, даже невозможно вообразить с транзисторами Вершинина или Тузенбаха: они помешали бы им мыслить и общаться с бесконечно дорогими их сердцу собеседниками.
А вот уверенность сочинителя викторины, что самым большим поклонником транзистора в галерее известных чеховских героев был бы Беликов, показалась мне поначалу странной. Унылая фигура в теплом пальто и с зонтом, в галошах и… транзистор. И потом: у него же в ушах была вата! «Это ничего, — печально усмехался литературовед, — я по ночам подушку кладу на ухо и то хорошо слышу: они, черти, мощные. Не сомневайтесь, Беликов бы с ним не расставался, вы не на вату, вы вглубь посмотрите».
И, подумав, я согласился. Да, пожалуй, транзистор создал бы дополнительный незримый футляр, в котором чеховский герой почувствовал бы себя еще более защищенно, чем под зонтом и в галошах. И в ту же минуту я понял казавшееся мне ранее несколько загадочным поведение тех четырех в осеннем лесу, когда толстяк, оглушенный тишиной, тронул колесико. Они шли в футляре — в футляре, отделявшем их от этого леса, неба, осеннего дня, шума деревьев… Можно говорить банальности и даже пошлые вещи, и ни о чем не думать, и ничему не удивляться, можно чувствовать себя уютно и защищенно, как в маленькой обкуренной комнатке с опущенными шторами. И когда футляр этот падает, хочется поднять его, укрепить…
Теперь при виде человека с транзистором у меня возникало все чаще желание подойти и разбить незримый футляр. Желание это, возможно, стало бы опасным для окружающих, если бы не одно воспоминание…
Я — тоже издалека — услышал какой-то странный шум. Будто бы море бушевало за остро искрящимися под сибирской луной первыми легкими сугробами. И тоже подумал вначале, что это ветер. Вокруг было холодно, пустынно, большой котлован стройки, неподвижные экскаваторы, несколько недавно построенных домов. Падал снег. И странно было думать, что в Подмосковье сейчас падают осенние листья и будут падать еще много-много ночей и дней. А тут, на большой, еще не набравшей силы стройке, ранняя, нежданная зима и все замерло в ожидании потепления или машин для электропрогрева земли.
Шум моря усилился, и я столкнулся лицом к лицу на углу недостроенной улицы с Виктором Савичевым, молодым инженером-строителем. Обалдело улыбаясь, он поднес к моему лицу транзистор: «Слушай Испанию, бой быков!» Ревела толпа, потом баритон стал быстро-быстро сыпать словами. «Плохо понимаю, — огорченно мотнул головой Савичев, — учил не испанский — французский». И он побрел дальше, неся в руках эхо корриды.
Казалось бы, что ему эта коррида, рев толпы, ожидающей последнего удара шпаги? «Да не в корриде же дело!» — догадался я.
Дело в чуде. Дело в том, что ты идешь по никому еще не ведомой, лишь вчера отобранной у тайги земле и с тобой весь мир, все человечество.
Очень важно помнить, что носишь с собой каплю человеческого гения. Эта капля требует общения не менее сосредоточенного и углубленного, чем общение с книгой, любимой книгой. Транзистор — не игрушка.
Может быть, опаснейшая из девальваций — девальвация чуда.
2
Дети в Ташкенте играли в землетрясение…
Рассказывая об этом, старый узбек улыбался, и было трудно не понять его улыбки. Трясет ежедневно, ежечасно, земля перестала быть твердью, а дети играют — они играют в трагедию, разметавшую жизнь большого города.
Играя, дети исследуют окружающий мир; они подражают взрослым, остро чувствуют их настроение. Должно быть, в первобытную эпоху любимой детской игрой была охота, в античном мире — триумфы полководцев и бои гладиаторов. Мальчики-римляне, сурово сжав губы, опускали вниз большие пальцы, и товарищи их заносили над побежденными мечи-самоделки. Сейчас дети играют в космические полеты или в землетрясение, когда планета, которая еще долго будет для нас единственной колыбелью жизни, разрушает их дом, их улицу.
Землетрясения, несомненно, бывали во все тысячелетия и века. Но чтобы дети играли в эту — или в любую иную — реальную или фантастическую трагедию (войну, кораблекрушение, нашествие марсиан), они должны чувствовать, что взрослые ведут себя — или вели бы — на уровне событий. Дети обладают повышенной нравственной чуткостью к добру и злу, к малодушию и мужеству…
О большом, взрослом мире можно судить по играм детей. На этом построен жестокий и мудрый рассказ американского писателя-фантаста Рэя Брэдбери «Вельд».
Родители оборудовали для детей комнату-телевизор; стены ее и потолок, повинуясь мысленному желанию, становятся живыми фрагментами трехмерного, красочного, реального до непредвиденных подробностей мира, который вы хотите сейчас видеть.
Дети все время хотят видеть вельд — африканскую пустыню, львов.
События развертываются в доме, который сам кормит, поит, одевает, развлекает и убаюкивает хозяев, больших и маленьких. Автоматы освободили людей от малейших физических и умственных усилий. Вот и в детской комнате стены-телепаты послушно показывают то, о чем думают дети. Достаточно мимолетного желания, каприза — и они в Стране чудес Алисы или в пустыне, где львы пожирают добычу…
Все больше повинуясь человеку, дом, насыщенный чудесами, берет над ним все большую власть. Вещи перестают быть вещами в старом, традиционном смысле слова. Рождаются новые, сложные отношения между человеком и его, казалось бы, неодушевленной собственностью. Или, точнее, между вещами и их одушевленной собственностью — людьми.
Когда родители, обеспокоенные влечением детей к жестокому миру африканской пустыни, хотят лишить их волшебной комнаты, те в последний раз вызывают львов…
В рассказах современных фантастов трансформация воспоминания, изображения или мысли в живую, осязаемую реальность — обычное дело. Меня потрясает не то, что львы выходят из стен и пожирают родителей, а тихое, умиротворенное состояние мальчика и девочки, когда они, сидя посреди лужайки в той же волшебной комнате, уплетают за обе щеки ленч, чувствуя себя с этой минуты единственными полновластными хозяевами — или полновластными рабами? — чудо-дома.
Ибсен говорил о юности, что она — возмездие (мысль, глубоко близкая нашему Блоку); у Рэя Брэдбери возмездие — детство.
В детской игре мир отражается как в сложном волнистом зеркале или в разбитой веслом воде: одновременно и странно и точно, незнакомо и узнаваемо. Отражается не только видимое, реальное, но и сама нравственная атмосфера жизни. Африканская пустыня и львы в телекомнате не исключение.
Что остается детям в мире, лишенном естественных красок и естественного величия?
«Сколько в ребячьих играх горького сознания недостатков подлинной жизни, сколько мучительной по ней тоски!» — писал Я. Корчак на заре нашего столетия. И дальше: «Какой ребенок сменяет живую собаку на игрушечную, на колесиках? Какой ребенок отдаст настоящего пони за коня-качалку?»
Тогда — конь-качалка, сегодня — львы Рэя Брэдбери.
Одна из загадочных и, быть может, трагических особенностей жизни заключается в том, что, вырастая, мы поразительно быстро забываем душевные состояния детства, оттенки этих состояний. В редкие высокие минуты детство в нас оживает. Но ощущаем ли мы в будничном течении дней понимание детства как чего-то духовно близкого, совершенно родного? Многие ли могут вслед за Сент-Экзюпери повторить: «Я из страны детства…»?
Дети — поэты, дети — философы, утверждает Я. Корчак. Поэты, потому что сильно радуются и сильно горюют, легко сердятся и крепко любят, философы, потому что склонны глубоко вдумываться в жизнь.
А потом? Куда это уходит? Почему умирает? Почему, когда маленькие становятся большими, поэты и философы — редкость?
