покинули взрослые птицы, способные к размножению, здесь на месяц оставалась целая стая, с сотню, а то и более казарок. Хотя физически они и не были готовы к гнездованию и выведению потомства, в них все же проснулись первые зовы полового влечения. Самцы возбужденно подпрыгивали и становились в позы, добиваясь благосклонности самок, и потом, присмотрев себе пару, в драке с соперниками отстаивали облюбованную подругу. Разделившись на пары в первую весну, они не расстаются всю жизнь, и даже когда смерть разлучит их наконец, редко бывает, чтобы оставшаяся в живых птица стала подыскивать себе нового спутника жизни.
Но у Белощека, который один засиделся теперь на острове Барра, деятельность желез, побуждавших к брачным играм, развивалась медленнее, чем у других. К началу мая пары определились, не осталось ни одной свободной самки, и Белощек оказался в одиночестве, никому не нужным холостяком. Это был крупный гусак, куда тяжелее многих своих сородичей, и он без труда мог бы отбить себе подругу, изгнав из стаи другого гусака. Но стремление к спариванию не превратилось у него пока в непреодолимый импульс, и он не испытывал никакого желания драться за подругу.
После того как пары определились, гусями овладело беспокойство, неудержимо звавшее их в полет. В этом году они еще не будут вить гнезда, но их все же тянули к себе дальние гренландские гнездовья предков. Беспокойство нарастало, как лихорадка, и когда накануне гуси после кормежки вылетели в море, то вместо того, чтобы остановиться на отдых в привычном месте, милях в десяти от берега, они полетели дальше на северо-запад.
Оставшийся без пары гусь не испытывал ни малейшего желания лететь дальше на север. Здесь было много прекрасного корма, и он любил белопенный круговорот вод у скалистых берегов острова, где он мог помериться силой и ловкостью с сердитыми бурунами, бившими о серые скалы. Долго следовал он за стаей, которая летела в открытое море, но потом поросшие морской травой отмели Барры и неукротимый прибой пересилили зов стаи, и он в конце концов повернул обратно. Он следил за тем, как волнистая линия стаи превратилась сперва в едва различимую нитку, как она истаивала в небе, и, когда она наконец исчезла совсем, ринулся вниз и опустился на воду — он остался один.
И почти в тот самый миг, как стая скрылась из виду, для него начались муки одиночества. Казарки держатся стаями, и Белощек никогда еще не разлучался со своими сородичами.
С тех пор прошло тридцать шесть часов, и одиночество превратилось в острую, жгучую боль. Потребность лететь, еще вчера такая слабая, что он почти не замечал ее, внезапно стала непреодолимым порывом. Теперь он знал, что надо делать. Он еще раз покормится и потом полетит на северо-запад, по тому ничем не обозначенному курсу, который приведет его к летним поселениям белощеких казарок.
Уже шестнадцать часов отдыхал Белощек в одиночку в открытом океане с тех пор, как первые желтоватые блики окрасили восточный край неба. Сейчас солнце стояло на западе низко над горизонтом, вскоре начнется отлив, и на отмелях Барры опять обнажатся водоросли, которыми богаты укромные бухточки, где вода спокойна и оседающий ил перемешан с известковым песком.
Белощек проголодался, потому что он выходил на берег кормиться лишь с наступлением темноты, а теперь, в середине мая, дни стали длинные, и долгие часы отделяли одну трапезу от другой.
Но он все-таки подождал, пока солнце не опустилось еще ниже, и, пока он так медлил, с запада при полнейшем безветрии продолжали катиться исполинские водяные горы. Перед самым закатом через красный солнечный диск протянулись прозрачные ленты перистых облаков, расходившихся к востоку, словно спицы гигантского небесного колеса. Затем эти предвестники-тучи быстро сгустились в пухлый ребристый пласт; сперва он был серый, потом, озаренный снизу закатившимся солнцем, вспыхнул огненно-красным пламенем.
Белощек смотрел, как надвигалась облачная гряда, пеленой застилая все небо. Она двигалась очень быстро. Охватившая гуся смутная, гнетущая тревога усилилась. Белощек знал, что, хотя над морем не слышалось никакого дуновения ветра, далеко вверху гонит облака на восток сильный ветер. И он смутно сознавал, что сильный ветер вверху и мертвый штиль внизу составляют странное и зловещее противоречие.
Он находился в десяти милях — пятнадцати минутах лету — от берега и наметил отлет так, чтобы оказаться на прибрежном лужке, когда сумрак сгустится в ночную мглу. Из-за полного отсутствия ветра, на который могли бы опереться его широкие крылья, взлететь оказалось трудно. Он яростно забил крыльями, и его шестифунтовое тело медленно оторвалось от гладкой поверхности воды, но, как только воздух подхватил его тело, полет превратился в симфонию могучих и непринужденных ритмических движений.
У него были широкие для белощекой казарки крылья — больше пяти футов в размахе. Они медленно рассекали .воздух, изящно выгибаясь при движении вниз и распрямляясь при ударе. На кончиках крыльев, словно растопыренные пальцы, расходились веером направляющие полет перья. В обычных условиях он полетел бы почти над самой водой, где ветер, отражаясь от крутобоких волн, служил бы дополнительной опорой крыльям. Но воздух был вял и недвижен, так что Белощек стал набирать высоту, проверяя, нет ли в верхних слоях хотя бы слабого ветра или восходящего течения, которые облегчили бы ему работу крыльев. Он поднялся на несколько сот футов, но в воздухе по-прежнему не чувствовалось никаких перемен, и Белощек взял курс на далекие вздыбленные очертания Внешних Гебрид, которые с высоты его полета отчетливее и ярче вырисовывались на востоке у самой кромки его поля зрения.
У северной оконечности Барры низкий каменистый остров прикрывает собой от ударов волн полоску берега с милю длиной. Между этим островком и Баррой лежит мелководный пролив, в спокойных водах которого пышно разрослась морская трава, — здесь обыкновенно и кормятся гусиные стаи. Сейчас Белощек низко летел над песчаной отмелью, раскинувшейся к югу от островка, где с оглушительным грохотом взрывались мощные валы, взвихриваясь крутовертью пены. Его обдало брызгами, словно дробью. Белощек продолжал лететь вслед за катившимися на берег бурунами, но, хотя уже наступило время отлива, он не замечал никаких тому признаков. Белые от ярости волны по-прежнему высоко вздымались, заливая серебристый песок, подкатываясь к извилистому валику из водорослей и прибитых волнами предметов — границе подъема воды во время прилива.
Жизнь Белощека определялась чередованием приливов и отливов. Он знал их повадки и ритм, как знают прочие птицы время восхода и захода солнца, и продолжавшийся прилив, тогда как должен был начаться отлив, был так же непостижим для него, как если б солнце остановилось на небе.
Гусь обогнул островок, но, еще не достигнув мелководья, где он зачастую находил себе корм, понял, что из-за странного прилива, слишком высоко стоявшего над морской травой, ему не добраться до нее. Он опустился над зарослями морской травы и стал всматриваться в мутную воду. В отличие от уток гуси не ныряют за кормом; они разыскивают пищу на мелководье, вытягивая под водой во всю длину свои шеи и переворачиваясь вниз головой, так что хвост почти вертикально торчит из воды. Белощек предпринял несколько погружений с целью разведки, но колышемые течением лентообразные водоросли были недостижимы и только дразнили его.
Теперь туча сплошь закрывала все небо, кроме узенькой полоски на востоке; погасли последние пурпурные отблески солнца, и внезапно наступил ночь. Белощек ждал отлива. Он ждал его целый час, голод и одиночество наполняли его жгучей болью. С залива доносился постоянно нараставший рев прибоя, и он знал, что таинственные валы Атлантики стали еще выше. Но воздух был по-прежнему мертвенно недвижен и безветрен.
Через час Белощек заметил еще одну несообразность. Вода над морской травой не убывала, но вопреки всему поднималась и уже стояла на фут или два выше границы прилива.
Разумеется, Белощек не обладал способностью дедуктивного мышления, зато он прекрасно умел отличать, что обычно и что необычно в настроении и повадках воздуха и моря. И он знал, что волнение на море при полнейшем безветрии и вода, прибывавшая, когда ей следовало идти на убыль, есть ни с чем не сообразная нелепость. Впрочем, он едва ли думал сейчас об этом: гренландские фьорды и гнездовья неодолимо манили его, и полет через океан нельзя было откладывать надолго.
ГЛАВА ВТОРАЯ
