Затем сели за стол, и начался обед. Родители расположились на одном краю, молодежь — на другом. Справа распоряжалась г-жа Тушар-мать, слева — новобрачная. Анна присматривала за всем и вся, следя, чтобы в бокалах не обнажалось дно, а тарелки не пустели. Гости, однако, чувствовали себя скованными: богатая квартира и пышная сервировка вселяли в них почтительность, смущение, даже робость. Ели много, ели вкусно, но никто не веселился, как принято на свадьбе. Обстановка была слишком изысканной, и это стесняло. Г-жа Тушар-мать, любительница посмеяться, изо всех сил старалась расшевелить собравшихся и, когда подали десерт, крикнула:
— Эй, Филипп, спой-ка нам!
Сын ее слыл у себя на улице обладателем одного из лучших голосов во всем Гавре.
Новобрачный не заставил себя просить. Он с вежливой улыбкой поднялся, галантно повернулся лицом к свояченице и на мгновение задумался, выбирая что-нибудь подобающее случаю — такое же пристойное, серьезное, торжественное, как сам обед.
Анна с довольным видом откинулась на спинку стула и приготовилась слушать. Все изобразили на лице внимание и слегка заулыбались.
Певец объявил:
— «Проклятый хлеб».
Затем, согнув кренделем правую руку, отчего сюртук вздыбился у него на шее, начал:
Благословен тот хлеб, что у земли скупой Победно вырвали мы, не жалея пота; Тот трудовой наш хлеб, что с легкою душой Приносит человек семье после работы.
Но есть проклятый хлеб, который ад растит, Чтоб нас им соблазнить и развратить глубоко. (Бис.) Не трогайте его — он яд в себе таит О дети милые, не ешьте хлеб порока! (Бис.)
Стол взорвался аплодисментами. Тушар-отец возгласил: «Эх, здорово!» Гостья-кухарка с умилением воззрилась на горбушку, которую вертела в руках. Совтанен одобрительно бросил: «Превосходно!» Тетушка Ламондуа утирала слезы салфеткой.
Новобрачный возвестил:
— Второй куплет!
И с нарастающим увлечением затянул:
Уважим бедняка, что, болен, сед, несмел, Стыдливо молит нас смягчить его страданья, Но гневно заклеймим того, кто труд презрел, Кто молод и здоров, а просит подаянья.
Кто нищенством грешит из лености, тот — вор!
Он грабит стариков, что труд сломил до срока. (Бис.) Ему, кто праздностью стяжает хлеб, — позор!
О дети милые, не ешьте хлеб порока! (Бис.)
Все хором подхватили припев; его проревели даже оба стоявших у стены лакея. Женщины, визгливо фальшивя, сбивали с тона басивших мужчин.
Тетка и новобрачная рыдали во всю мочь. Папаша Тайль сморкался шумно, как тромбон, а Тушар-отец пришел в такой раж, что схватил целый хлеб и стал дирижировать им над серединой стола. Кухарка орошала слезами горбушку, с которой никак не могла расстаться.
В общее волнение вплел свой голос и Совтанен:
— Вот это здравые мысли, а не разные пошлые шуточки!
Анна тоже расчувствовалась и посылала сестре воздушные поцелуи, дружески кивая ей на мужа и словно поздравляя ее.
Молодой человек, опьяненный успехом, продолжал:
Красавица-швея на чердаке своем Мечтает, голосу внимая искушенья.
Не расставайся, нет, дитя мое, с шитьем:
Отцу и матери одна ты утешенье.
Найдешь ли в роскоши отраду ты, когда Родитель твой умрет, прокляв тебя жестоко? (Бис.) Замешан на слезах бесчестный хлеб всегда.
О дети милые, не ешьте хлеб порока! (Бис.)
Теперь припев подхватили лишь оба лакея да Тушар-отец. Анна, побелев, опустила глаза. Новобрачный растерянно оглядывался, силясь сообразить, чем вызвана эта внезапная холодность. Кухарка выронила горбушку из рук, словно та неожиданно налилась ядом.
Совтанен, спасая положение, важно изрек:
— Третий куплет — это уже лишнее.
Папаша Тайль, побагровев до ушей, бросал по сторонам свирепые взгляды, Тогда Анна с глазами, полными слез, прерывающимся голосом женщины, которая вот-вот расплачется, приказала лакеям:
— Несите шампанское.
Гости радостно вздрогнули. Лица просияли. И так как Тушар-отец, который ничего не заметил, не почувствовал, не понял, по-прежнему размахивал хлебом и, показывая его присутствующим, одиноко надсаживался:
О дети милые, не ешьте хлеб порока!
— вся компания, наэлектризованная появлением бутылок с серебряной головкой, оглушительно грянула:
