— Мне сейчас хочется вслед за Кадзуо Исигуро воскликнуть: «Больше всего на свете она хотела превратить случившееся в неслучившееся». Боже, какая же я глупая гусыня! Воистину рыть себе яму легче всего собственным языком. Разоткровенничалась с этим Revenant’ом, размякла, как пионерка. — Есия в сердцах бросила в мойку тряпку, которой вытирала кухонный стол.
— Глупости, — безапелляционно заявила Софья. — Только в больную голову могут прийти такие мысли. С чего ты взяла, что кто-то намеренно пытался использовать тебя? Вот скажи, у тебя выведали какую-нибудь информацию по делу?
— Какому?
— Да любому! Пытались, нет?
— Нет.
— Тогда с какого рожна ты решила, что этот Рен… Ренат… напомни, как его там зовут?
— Revenant.
— Какое дурацкое имя.
— Это не имя, а сетевой ник. На французском означает «привидение».
— Хорошо, но почему ты думаешь, будто этот Revenant — кто-то из твоих знакомых, и ему непременно нужно выведать у тебя какие-то тайны?
— Понимаешь, — нахохлилась Есия, — я была с ним очень откровенна. А любую информацию, полученную от меня, можно использовать против меня же. И меня очень напрягает, что он уже два дня как не появляется в Интернете. — Глаза ее повлажнели.
— Ты что, влюбилась? — удивленно уставилась на нее Софья. — Подруга, ты с ума сошла, да? Вот это скорость: пара часов в Сети, и она уже влюблена.
— Ах, ну что ты говоришь! При чем здесь любовь? Просто то, что Revenant не появился на следующий день, как обещал, меня напрягает. У меня возникла настойчивая мысль, что кто-то из своих меня разыграл. Представляешь, как я буду выглядеть, если моя откровенность станет достоянием общественности?
Софья помолчала, раздумывая, потом спросила:
— Что-нибудь полезное разговор с ним тебе дал?
— Разумеется. Во-первых, очень полегчало на душе, и я перестала перебирать в памяти последние неприятные события. И во-вторых, он дал мне совет, которым я на следующий же день воспользовалась. Причем с несомненным успехом. Оказывается, это совсем нетрудно — говорить «нет».
— Надеюсь, ты хотя бы не на начальнике проэкспериментировала?
— На Пьявченко.
— О, уже интересно! И как это выглядело?
— Он пытался реабилитироваться в моих глазах довольно неуклюжим способом: опять приглашал на ужин. Я на мгновение прикрыла глаза, улыбнулась и ответила «нет».
— Да? А глаза зачем закрыла?
— По совету Revenant’a. Отказывать в глаза труднее, чем просто произнести одно слово. Звук, набор букв, понимаешь?
— Нет, если честно.
— Это потому, что у тебя никогда не было такой проблемы.
— Вот видишь! Значит, польза от общения есть, а вреда пока не наблюдается. Так что забей на свои сомнения, подруга, и не парься.
— Откуда жаргон? — мрачно поинтересовалась Есия.
— Наслушалась от племянника, он у меня сейчас гостит. Ладно, дорогая, пошла я на свой последний этаж. Если что — звони. А еще лучше — приходи в гости. У меня такой ликер есть! — Она закатила глаза, изображая неземное блаженство.
— Знаешь, сегодня никак. Проводишь своего племянника, тогда и посидим.
Закрыв за Софьей дверь, Есия снова достала шкатулку с дневниками Марфы и села за стол. Разбирать мелкий убористый почерк было трудно, но чрезвычайно интересно. Она так увлекалась чтением записей своей прародительницы, что забыла обо всем на свете. Мысленно унеслась в те далекие времена, когда не было телефона, Интернета и по улицам не чадили в огромном количестве автомобили.
«Это был страшный для меня день, — писала Марфа. — Герман, мой Герман, которого я когда-то так любила и ненавидела одновременно, лежал недвижим у моих ног. А я смотрела на него и не верила, что это происходит на самом деле…»
Дальше Марфа писала, что не сразу поняла, что Герман отравился. В первый момент ей показалось, будто он просто опьянел и свалился замертво. Но уже в следующее мгновение паника охватила ее. Она, как и раньше в ссорах с Германом, окаменела. Только верная служанка Груня вдруг закричала, засуетилась вокруг хозяина и кинулась потом звать доктора.
Ночью Есии снились прапрабабка Марфа и Герман: они гуляли вместе по цветущему лугу, и на голове у Марфы красовался душистый венок из полевых цветов. Она смеялась и кружилась, расставив руки, а Герман с улыбкой смотрел на нее.
Он оказался высоким белокурым мужчиной, с длинными тонкими пальцами и сногсшибательной улыбкой. Такую сейчас назвали бы голливудской, но, понятное дело, Марфа об этом не знала.
Есия даже не поняла, в какой момент своего сна она перестала быть в нем сторонним наблюдателем. Она вдруг все увидела глазами Марфы. Почувствовала ее волнение, ее любовь. Любовь юной девочки, которая с замиранием сердца смотрит на своего жениха. Когда Герман поворачивался, она ловила его взгляд и тонула в его синих смеющихся глазах. И от его взгляда у нее слабели ноги и кружилась голова.
До их свадьбы оставалось четыре дня.
Утро выдалось безветренное и солнечное. Деревья, за ночь припорошенные снегом, выглядели волшебными игрушками, только по чистому недоразумению оказавшимися на улицах обычного города. Спешащие по своим делам прохожие улыбались и щурились от яркого солнечного света, отраженного мириадами кристалликов-снежинок.
Есия, торопясь на работу, тоже не могла сдержать улыбку. Если бы не морозец, ощутимо похватывающий за щеки, она бы предпочла не уходить с улицы, где все такие доброжелательные и веселые.
В это время пожилой мужчина по имени Максим Трофимович неторопливо шел, опираясь на видавшую виды, но все еще щегольскую тросточку, на Преображенский рынок.
Цельное коровье молоко — его слабость, любовь с давних времен. Тогда его, раненого молодого парнишку, выхаживала в госпитале юная медсестра Верочка. Сама родом из деревни, она раз в два дня привозила из дому баночку молока. И вместо того, чтобы пить самой, поила Максима.
Правда, об этом Максиму Трофимовичу стало известно позже, когда он случайно встретил на ялтинском курорте повзрослевшую Верочку. Изрядно раздобревшая, она первая узнала Максима Трофимовича и бросилась к нему на шею. К счастью, жены рядом не было, и прилюдной сцены ревности ему удалось избежать. Потом они с Верочкой долго сидели в маленьком кафе с видом на море и любовались белыми барашками волн. Они вспоминали свое прежнее житье-бытье, и Верочка жаловалась на жизнь. Сетовала, что была такой юной дурехой, что не смогла Максима Трофимовича окрутить. Он сочувственно улыбался и вытирал ей своим платком слезы. Верочка когда-то нравилась ему, но жениться на ней он не собирался.
У входа на рынок Максим Трофимович остановился и взял в руки резной туесок. Изящный орнамент обрамлял птицу с женским лицом — Сирин.
— Сколько эта прелестная вещица стоит? — спросил он у мужичка, продолжающего выставлять на стол деревянные поделки.
— Первому покупателю-мужчине — в полцены!
Максим Трофимович, не торгуясь, отдал запрошенную сумму. Пусть Сирин теперь у него живет, дом украшает да хлеб бережет.
Дальше он, проходя мимо прилавков, полюбовался на абхазские мандарины, снующую в аквариуме
