решился. Во-первых, не хотелось без нужды пачкаться в смоле, во-вторых, падать тоже не хотелось.
Они побрели дальше.
Пейзаж вокруг не менялся. Он как-то делался таким знакомым, что Илейко мог предположить, что их ожидает за вон той вывороченной колодой. Он оказался прав — ничего. Но также был прав в том, что здесь они уже проходили.
Этого только не хватало: заблудиться в трех соснах! Лив сориентировался по солнцу и муравейникам и пришел к выводу — они движутся правильно. Вот только каким-то образом нарезали круг. И вполне вероятно, не один. Илейко никогда не считал себя непревзойденным следопытом и путешественником по лесным дебрям, но за весь свой небогатый опыт скитания по чащам ни разу не сбивался в пути.
Он не заволновался и даже нисколько не обеспокоился: времени у них достаточно, в определенную точку выйти, конечно, надо, но не очень. Говорят, что у человека-левши, шаг правой ногой получается больший, нежели левой. В итоге он непроизвольно идет по дуге, которая, если верить бесконечности дороги, обязательно сложится в круг. Этому обязательно поможет тот факт, что Земля — круглая. Илейко был правшой, но огибать весь мир он не собирался, а нарезать круги — тем более.
Стараясь контролировать свои шаги, чтобы они ничем не отличались по длине между собой, он продолжал идти, нарочно выбирая путь не такой, какой бы следовало сделать непроизвольно, не задумываясь. В итоге идти по корягам и камням сделалось труднее, но вывороченная колода опять возникла из ниоткуда. Да еще и изрядно посвежело, что всегда предшествовало сумеркам.
Вне всякого сомнения, ночью тоже можно было ходить. Даже, в некотором роде, интереснее: ни черта не видно, глаз можно выколоть и ногу сломать вместе с шеей. Просто романтизм сплошной. Зараза этого настроения не разделяла и уже несколько раз вопросительно поглядывала на хозяина: когда заночуем, лесник этакий?
Стоп! Лесник! Илейко поймал неожиданную мысль, но тут же ее отпустил: пусть себе до утра витает в эфире. Ночью, как известно, никаких дел начинать не следует. Ночью надо спать и набираться сил.
У пресловутой колоды он сноровисто и рационально обустроился, разложил костерок и приготовил себе нехитрую трапезу. Лес вокруг исчез, потому что окутался мраком. В нем кто-то потрескивал сучьями, кто-то шелестел прошлогодней травой, кто-то вздыхал и сдержанно кашлял. Кто-то жил ночной жизнью. Не иначе, как сам лес.
Илейко осенил себя крестом, устраиваясь поудобнее в теплой шкуре ледяного медведя. Сей же момент невдалеке раздраженно заухал филин, не иначе. Кто еще в состоянии так голосить по соседству? Не могучие же карлики, прозванные 'цахесами', или по-другому, по-честному, 'цвергами'?
Правильнее, конечно, установить на всю ночь дежурство, поддерживать огонь, слушать лесные шумы, вглядываться в ночную темь. Но если довелось ночевать посреди чащи в одиночку, то с кем же еще делить почетную обязанность ночного сторожа? Не с Заразой же. А если бодрствовать до самого утра, то и смысл в отдыхе теряется. Тогда следует просто идти вперед, пока силы есть, а потом упасть наземь, не в состоянии шевелиться, и пожраться всякой лесной сволочью. Типа лис и выхухолей.
Илейко зевнул, замер взглядом на пляске огоньков в дровах, и наступило утро.
Костер, конечно, потух. Ночная прохлада стелилась полосой тумана, обволакивающей камни, пни и прочие неровности. Лив, все еще не отошедши ото сна, подумал, что в том месте, где туман клубится настолько густо, что подобен дыму, можно выкопать колодец. Полезный получится — всегда с водой.
Ночь прошла незаметно, безо всяких треволнений и приступов дурного сна. Вообще, когда утро обрушивается, внезапное и покойное — новый день можно встречать во всеоружии: прекрасно отдохнувшим телом и душой. Илейко, молодецки выдохнув, выбрался из-под теплой шкуры, оживил огонь и, получая радость от каждого движения, размял свое тело. Мышцы отзывались готовностью к любым нагрузкам.
Зараза фыркала и поочередно дрыгала ногами — таким способом она выражала свою решимость к дальнейшему пути. Даже без утренней порции овса. Сегодня и она могла быть рысаком.
Но Илейко не торопился: вскипятив себе настойки из меда и морошки, напившись и закусив, он присел на колоду и принялся раздеваться. Дело-то житейское, по лесу и голым можно идти. Даже нужно — одежду не изорвешь и ничем не испачкаешь. Так, наверно, рассудила лошадь, всем своим видом показывая, что ничего необычного не происходит.
Но лив также неторопливо принялся облачаться снова, только несколько необычным образом: шиворот-навыворот. Получилось забавно. Получилось необычно. Получилось никому не понятно. Хотя, и понимать-то было некому. Или — есть кому?
— Шел, нашел, потерял, — сказал человек громко и в никуда, то есть на все четыре стороны.
Сей же момент, словно из-под земли, перед ним образовался еще один человек. Да так, не человек, а одно недоразумение.
Был он низкорослым, каким-то косматым и безошибочно можно было предположить, что как раз он мог по достоинству оценить шутку, учиненную с одеждой Илейкой. Кафтан на незнакомце был одет по- диковинному: левая пола запахнута за правую, а не наоборот, как весь честной народ привык. Алый кушак мог бы выгодно отвлечь внимание от такой манеры одеваться, да обувка сводила все это на нет: правый сапог был одет на левую ногу, а левый на правую. Глаза у мужичка неистово горели зеленым огнем, на левой скуле разлился во всю возможную ширь роскошнейший лиловый синяк. Отсутствие правого уха только подчеркивали уложенные явно без помощи всяких гребней волосы. И вся кожа на нем отливала какой-то синевой.
— Конечно, — сказал мужичок, чем немало удивил Илейку. — Ты бы еще закричал: овечья морда, овечья шерсть!
Лив откашлялся для приличия и отступил почему-то к невозмутимой Заразе. Как бы невзначай, он взглянул на пришельца через правое ухо лошади.
Этим он почему-то развеселил незнакомца до булькающего хохота, хлопков руками по ногам и указательного пальца, направленного на него.
— А что тут смешного? — удивился Илейко.
— А, догадался, — веселился мужичонка, но никуда не исчезал, булькал себе смехом и нисколько не пытался проявить недоброжелательности.
— Мне всегда казалось, что ваш брат нем, как рыба, если и поет песни, то бессловесные, без текста.
— Может мой брат и таков, — ответил незнакомец и осторожно потрогал синяк под глазом. — А я, пока язык наш не сгинул, много наговорить могу. Это для слэйвинов я на вроде немца — не понимают они меня.
— А ты, стало быть, всех понимаешь, — усмехнулся лив.
— Конечно! — горделиво упер руки в бока пришелец. — Дело-то не в словах, а в намерениях. Слова — что?
— Что? — не понял Илейко.
— Мысль изреченная — есть ложь (слова Тютчева, примечание автора), — поднял кривой палец к небу собеседник. — Я иной раз всякую скверну могу чувствовать.
— Позвольте, а у меня — что не так? — развел руками лив. — Не ругался, не сквернословил. И в мыслях, чтобы пакостить в лесу не было. Шел, никого не трогал, птичек слушал.
Пришелец пожал плечами и ничего не ответил.
Испокон веков при лесах жили существа, чья порода отличалась от человеческой. Были они незлобивы, но любители всяческих проказ. От скуки, не иначе. Зайдет добрый человек в чащу, отвлечется на свои думки самую малость — а путь его свернет в сторону от верной тропы. До темноты будет плутать вокруг деревеньки, слышать мычание коров, лай собак — а выйти не в состоянии. Что поделать, коль Хийси решил пошутить? Делать совершенно нечего. Мириться с положением.
Хийси — это и есть леший. Он был всегда и, пожалуй, всегда будет. Разве что мудрые человеки изведут все сосновые леса во благо народное, порежут на спички и туалетную бумагу — тогда и жить лесовику будет негде, да и незачем. Тогда и сгинут они. Но не одни, потому что и людям без Хийси не прожить. Это человеческие мудрецы понимают? Понимают, только сказать ничего не могут. Как собаки — глаза умные, а речь невнятная.
Называют лешего немым, да, вдобавок, бесом. Это попы так изгаляются, те, что с мутной и далекой
