И тут рухнула гипотеза. Ведь стоит вам построить гипотезу, отвечающую поверхностной связи фактов, домыслить ее, достроить легендой, как она становится всеобъемлющей и отказаться от нее куда труднее, чем принять вначале.
У входа в зал кучей лежали муравьиные головы. Неподалеку, другой кучей — туловища муравьев. Словно кто-то рвал их на части и пожирал, обсасывая хитиновые оболочки.
Посреди зала, в кружок, сидели бледные, худые люди с плохо остриженными спутанными черными волосами, в черной облегающей одежде, подобной старинным цирковым трико. Кто они? Союзники или пожиратели муравьев, мстители за людей?
Это были муравьи-солдаты.
Стащите с солдата громадный, вытянутый рыльцем вперед шлем, снимите кургузый пузатый панцирь и блестящие налокотники — внутри окажется человек. А виной моему заблуждению была несоразмерность их доспехов по сравнению с тонкими их конечностями, да мое воображение, готовое к тому, чтобы скорее увидеть громадного разумного муравья, чем тупого, худого и грязного человека.
Солдаты пели песню из двух нот — сначала с минуту тянули одну, то тише, то громче, потом сползали на другую. И такая тоска исходила от этой кучки людей, скорчившихся в темном зальце при свете тусклых факелов, дым которых уходил не сразу, а полз по стенам, попадал в глаза и тек по полу, по сырым, плохо пригнанным плитам, что мне стало даже стыдно за то, что я их считал муравьями.
В сущности, ничего не изменилось. Отпала лишь предвзятость.
Рядом со мной громко процокали шаги. Кто-то оттолкнул меня и прошел в зал. Это был тоже воин — без шлема, но в пузатой железной кирасе. Из-под кирасы спадала короткая зеленая юбка. На черном трико вышиты зеленые звездочки. Вошедший крикнул что-то солдатам. Солдаты поднимались, подтягивались, и я подумал, что был неправ, полагая, что нет разницы между муравьями и людьми. Никакой муравьиный начальник не оттолкнул бы меня от двери, спутав в темноте со своими солдатами.
Но на всякий случай я отошел подальше от зала. Начальник мог спохватиться, пересчитать свою команду. В зале был шум, позвякивание железа. Я догадался, что солдатам было велено привести себя в боевой порядок. Надеюсь, не для того, чтобы искать меня.
Два солдата, уже в муравьином обличье — как только я мог спутать? — выскочили из зала и поспешили прочь. Офицер шел сзади, тыча коротким мечом в спину одного из них. Офицер был недоволен.
За неимением лучшего варианта я хотел было последовать за ними, но чуть было не столкнулся с остальными. Они не стали облачаться в доспехи, а, если я догадался правильно, решили избрать более укромное место для отдыха. Солдаты негромко переговаривались, один хихикнул, но тут же замолчал. Я замер. Но не доходя до меня нескольких шагов, солдаты нырнули в какую-то дыру. Так меня никто и не заметил. Два солдата с офицером уже исчезли в глубине коридора, и я отправился в ту же сторону. По дороге я заглянул в зал. Там было пусто. Лишь чадили факелы и грудой лежали невостребованные кирасы и шлемы.
Вблизи не было ни души. Я не мог преодолеть соблазна. Хотя какой уж тут соблазн — маскировка кого только не спасала! Шлем с трудом налез, чуть не содрав уши, снять его будет еще труднее. Кираса же никак не сходилась, я запутался в крючках, и тут мне показалось, что кто-то приближается к залу. Я уронил кирасу на пол и под оглушительный грохот железа выскочил в коридор и побежал от зальца. Щель в шлеме была узкой, и мне приходилось все время наклонять голову, чтобы увидеть, что происходит впереди. Не дай бог, подумал я, появиться в таком виде в институте, — как минимум, будет обеспечено увольнение по собственному желанию. И я решил в таком виде в институте не появляться.
Не знаю, то были те же самые офицер и солдаты или другие, но на освещенном перекрестке офицер молча и остервенело избивал двух солдат. Нет, это другая компания. Мои бы еще не успели раздобыть огромный котел с каким-то варевом и благополучно разлить его, за что и подвергались наказанию.
Довольно нахально, словно муравьиный шлем был шапкой-невидимкой, я остановился в десятке метров от офицера и ждал, чем все кончится. Кончилось тем, что офицер устал молотить солдат и те, опустившись на колени, принялись собирать с пола горстями похлебку и бросать непривлекательную пищу обратно в котел. Офицер помогал им, подгребая сапогами коренья и гущу поближе к котлу.
За этим занятием их застал какой-то другой начальник, проходивший, как назло, по коридору. Он прикрикнул на меня, но при виде безобразия на полу, забыл, к счастью, о моем существовании. Новый начальник был повыше чином, чем первый офицер. Об этом свидетельствовали не знаки различия — черта с два их разберешь в этой пещере, — но манера обращения. У начальника в руке оказалась плеть, с помощью которой он тут же начал учить офицера получше следить за солдатами. Отношения в этом мире были просты до обнаженности. Солдат большой начальник не бил — солдаты замерли в суповой гуще, ожидая, когда экзекуция окончится, вернее — перейдет на более низкий уровень. Я правильно предположил последствия: как только начальник, поскользнувшись в супе и громко выругавшись, ушел дальше, офицер выместил свое унижение на солдатах, и те покорно пережидали гнев, а затем продолжили сбор похлебки с пола.
А я стоял и не уходил. Вряд ли столь небрежное обращение с похлебкой свидетельствовало только о низком гигиеническом образовании. Похлебка предназначалась кому-то, кого следовало кормить, но чем — не имело существенного значения.
Сбор похлебки продолжался недолго. Офицеру надоело наблюдать, и он куда-то послал одного из солдат. Тот вернулся через минуту с жбаном воды, котел долили, и все остались довольны. Кроме меня. Пока я бегал по туннелям, я забыл о том, что устал, промок, голоден и разбит. Но по мере того, как я стоял, я вдруг пришел к странной и противоестественной для цивилизованного старшего научного сотрудника мысли о том, что похлебка, наверное, совсем не так отвратительна, как кажется с первого взгляда — у нее одно важное преимущество перед камнями, окружающими меня, — она съедобна. К счастью, офицер с таким энтузиазмом подгонял несчастных солдат, тащивших котел, что мне пришлось отказаться от мысли задержаться и отведать остатков затоптанной похлебки, чем и уподобиться великому Киру персидскому, испившему из грязной лужи. Но, спеша за солдатами по коридору, я не без издевки над самим собой вспомнил, что мне, как легендарной Железной Маске, никогда уже не снять шлема, и если только меня не станут кормить через соломинку, то придется помереть от голода, что, кстати, может случиться довольно скоро.
В таких радужных мыслях я спустился вслед за солдатами по скользкой узкой лестнице, пересек с десяток туннелей, еще раз спустился вниз: теперь мы были ниже уровня земли, стены стали совсем серыми, а по полу стекал тонкий ручеек нечистой воды.
Впереди послышался шум. Я не мог определить, из чего он слагается. Шум был неровный, глухой, но какой-то однообразный — он исходил из недр горы и словно заполнял какое-то обширное, гулкое помещение. Туннель, по которому мы шли, открылся на широкую площадку, и, когда солдаты свернули в сторону, я смог рассмотреть источник этого, ставшего почти оглушительным шума.
Множество факелов освещало огромный зал. От их дыма и мерцания было трудно дышать, и картину, ими освещенную, нельзя было придумать. Даже Данте, специализировавшийся по описанию ада, остановился бы в растерянности перед этим зрелищем.
Не знаю, сколько там было людей — наверно, больше сотни. Некоторые из них дробили камни, другие — подвозили их на тачках, третьи отвозили куда-то вдаль, к огням и шуму, измельченную породу — этот зал был частью, говоря современно, технологической цепочки, которая, вернее всего, тянулась от рудников, спрятанных недалеко, в пределах этой же горы, к литейным и кузнечным цехам.
Но самое страшное началось после того, как один из солдат ударил в железяку, висевшую на площадке, и люди увидели котел с пищей.
Грохот молотков и скрип тачек, гул ссыпаемой породы оборвался. Возник новый шум, утробный, жалкий — он слагался из слабых голосов, шуршания босых ног, стонов, ругани, вздохов — далеко не все могли подойти к площадке, некоторые ползли, а кто-то, лежа, молил, чтобы ему тоже дали поесть. Господи, подумал я, сколько раз в истории Земли вот так равнодушные солдаты, часто сами бесправные и забитые, ставили перед узниками котел с пищей, и для тех в котле плескалась надежда прожить еще день и умереть на день позже, потому что из этой пещеры люди не выходили, И убедиться в том было нетрудно — из лежавших лишь один молил о пище. Остальные, а их было не менее десяти в пределах круга света, валялись неподвижно, будто спали. Здесь еще не додумались до того, что сытый раб работает лучше
