небольшой комнате. Пчела летала над серым пультом, прислушивалась к жужжанию и жужжала в ответ, — может быть, заподозрила родственную душу в машине?
— Зачем вы все это сюда притащили?
Я в общем ничего не имел против того, что попал именно к своим, к знакомым, к сослуживцам, таким же, как я, вивисекторам и мучителям лягушек. Совпадение не удивляло меня, потому что из совпадений состоит вся жизнь, а сегодня они тем более приемлемы и понятны.
— Ты не понял?
— Ничего не хочу понимать, — сказал я. — У вас найдется чашка чаю?
— Разумеется, сейчас все сядем и напьемся чаю. С вареньем. Мы всю ночь не спали.
— Что за праздник?
— Твой приход.
— Это не ваш праздник, а мой.
— Кто спорит?
Директор института положил мне на плечо мягкую, дедушкину руку. Он подошел сзади, я его не сразу увидел. В комнате набралось уже человек пять. Они улыбались, как шалуны, которым удалось подложить нелюбимому учителю лягушку в портфель, а тот, болезный, сунул в портфель руку именно перед тем, как вызвать к доске двоечника.
— Ну и как? — спросил меня директор. — Нас можно поздравить?
— Нас?
— И тебя в том числе. Ты не понял, как здесь очутился?
— Потому что мне хотелось.
— Потому что нам удалось настроиться на твои биоволны и дать постоянный сигнал. Ты шел сюда, потому что мы тебя звали.
— Жаль, — сказал я.
Они ждали другой реакции. Наверно, смеси восторга и недоверия.
— Ты не веришь?
Я уже верил. Но я не мог рассказать им о рассвете, девушке с красной сумкой, отставном полковнике, скрипе сосен и пионе на мокрых досках.
— Ты куда?
— Не писать же мне здесь заявление об уходе.
— Не кривляйся, — сказал директор. — Мы не могли тебя предупредить. Опыт был бы нечистый.
— Я не об этом. Я о кроликах.
— О каких кроликах?
— И о морских свинках. Мне их жалко. Я сменю работу.
Я ушел, оставив их в искреннем недоумении. Я незаслуженно испортил им праздник, хоть не мстил им и даже не был обижен. Просто они не могли бы меня понять, а мне хотелось сохранить хоть клочки этого моего утра.
— Да погоди же! — кричали от калитки. — Ты же сам потратил на эту работу несколько лет. Это твоя работа. Мы думали, как ты будешь рад!
Я ничего не ответил.
На платформе все еще было пусто. Рано же, шесть утра. Для полноты картины не хватало, чтобы пион был растоптан, — красочная деталь для сентиментального рассказа. А пион лежал, грелся на солнце, сосны шумели, ничего не изменилось. И я не знал, то ли дожидаться электричку, то ли вернуться в тот дом среди старых яблонь и сосен, ведь там уже сели пить чай, дружно хохочут, вспоминая, как я поднимался на веранду, а потом бежал с непонятной им, смешной обидой…
Диалог об Атлантиде
Платон собрался работать. Для этого он сделал то, что делали другие писатели и ученые как до него, так и после. Сказал рабу, чтобы на ареопаг его ни в коем случае не звали, даже если персы нападут, послал мальчика в редакцию с обещанием сдать рукопись к вечеру, посмотрел на небо, пересчитал чаек и мысленно сравнил их с крикливыми критиками. Потом снял с вожделенного запыленного папируса тяжелую раковину и окунул пеликанье перо в чернильницу с надписью: «От друзей и сотрудников в день тридцатилетия научной и общественной деятельности».
Тут вошла невестка и сказала:
— Платон, я к косметичке. Жена Аристотеля устроила.
— Иди, — сказал сухо великий ученый, у которого с Аристотелем были давние счеты.
— Мне Крития не с кем оставить, — сказала невестка.
— А рабыни на что?
— У них выходной, — сказала невестка. — Ты же знаешь, какая я добрая.
— Тогда отложи визит к косметичке, — сказал Платон, любовно разглаживая папирус.
— Нельзя, — вздохнула невестка. — Она знает секрет вечной молодости. Ее уже в Рим переманивают.
— В этот ничтожный городишко?
— А одна пророчица сказала, что Рим будет центром крупной империи.
— Вот уж чепуха! — возмутился Платон. — Твоя пророчица ничего не смыслит в экономике. Рим стоит в стороне от торговых путей.
— Так посидишь с Критием? Я недолго.
— А работать кто будет? — отважился Платон на безнадежный бунт.
Невестка ушла.
На террасу вышел сорванец Критий. Платон редко вспоминал о его существовании, лишь порой беспокоился, не упал бы мальчик со скалы. Он оттаскивал Крития от перил и рассказывал ему сказку о мальчике Икаре, который не послушался папу Дедала и утонул.
Сорванец подошел к деду, потрогал пальцем раковину и сказал:
— Дай. Я из нее лодку сделаю. Поплыву в Иберию.
— Раковина утонет, — сказал Платон. — Каждое тело теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость. Вода весит меньше, чем раковина.
— Много знаешь, — презрительно сказал Критий. — А в солдаты тебя не возьмут.
— Это клевета! — ответил Платон. — Я сражался под Коринфом.
— Все равно отдай. А то буду кричать, что ты меня бьешь.
— Не могу. Она принадлежит к неизвестному науке виду.
— Тем более.
— Она хранит в себе великую тайну.
— Тайну? — Критий заинтересовался. — Расскажи.
— Дело в том… — Платон никак не мог придумать достаточно интересную тайну. — Дело в том… Эта раковина — единственное, что осталось от великой страны.
— А где страна?
— Где? Конечно, утонула в море.
Платон вздохнул с облегчением. Первый шаг сделан.
— Вся утонула?
— Вся.
— Почему?
— Это было очень давно. — Платон тщетно надеялся, что такой ответ удовлетворит сорванца.
— А если давно, откуда ты знаешь?
— Мне один египетский жрец рассказывал.
— А ему?
— Его дедушка.
