между ними стоит загорелый юноша, они обнимают его за плечи. На заднем плане — мачты яхт. Лето. Все почему-то преувеличенно серьёзны, словно фотограф запечатлел их в момент глубокого раздумья. Присмотревшись, Иоаким понял, что этот юноша — не кто иной, как его отец… Никогда раньше Иоаким не видел Виктора таким невинно-молодым… невероятно, отец когда-то тоже был мальчиком.
— Мы с твоим отцом на экскурсии с нашими подругами, — сказал Георг Хаман по-шведски, с акцентом, напомнившим Иоакиму Виктора. — Тридцать девятый год. Мы, помню, взяли напрокат яхту на Ванзее. Меня на фото нет — я снимал.
— А девушки кто?
— Мы называли их сёстры Ковальски… Хотя они вообще-то сёстрами не были, но это отдельная история.
На противоположной стене висел групповой портрет маслом — те же блондинки и тот же темнокожий военный, на этот раз в гражданской одежде. Художник сотворил что-то непонятное — было ощущение, что от картины исходит волшебный, почти неземной свет. Живопись реалистична до малейшей детали и в то же время загадочно пуантилистична, цвета дробятся и плывут, как во сне.
— Американский солдат Вильсон. Его уже нет в живых, как и сестёр Ковальски. Теперь моё общество составляют исключительно мёртвые… Это работа твоего отца.
— Значит, папа умел не только фальсифицировать?
— Твой отец был великий художник. В других обстоятельствах… если бы он не был так беден и не родился со своей ориентацией в неправильное время, он бы, без сомнения, стал величайшим из современников. Это же, как ты знаешь, вопрос интерпретации…
А на торцовой стене висели знаменитые, подлинные, виртуозные кунцельманновские подделки; так, во всяком случае, решил Иоаким. На картине в изумительно имитированном барочном стиле был изображён ангел, диктующий что-то молодому человеку с пергаментным свитком в руке. Сюжет явно гомоэротичен: ангел, очень красивый мальчик, словно бы проверяет молодого человека на стойкость.
— Караваджо. Первая версия «Матфея и ангела». Когда-то висела в музее Карла Фридриха… Виктор был влюблён в эту работу, но она погибла во время войны. Он написал её по памяти, по-моему, в середине шестидесятых… Картина, разумеется, не предназначалась для продажи…
Рядом висело изображение уродливой обезьянки, а под ним, полуприкрытая спинкой кресла, ещё одна картина — всадник на вставшей на дыбы лошади.
— Мартышка — это Эренштраль, а насчёт всадника Виктор так и не мог определить — его это работа или Караваджо. Ему это было не так просто, как ты понимаешь…
Старик доброжелательно улыбнулся и надел очки, словно бы хотел лучше разглядеть собеседника.
— А что вообще из себя представляет искусство? — спросил он. — Аристотель определяет его словом «мимезис», подражание. Художник подражает природе или старым мастерам. В истории полно плагиаторов. Рубенс копировал Гольбейна. Гойя копировал Флаксмана. Тернер обокрал… другого слова не подберёшь… именно обокрал Клода. Пятьдесят лет назад в музеях и частных коллекциях было около тысячи полотен Рембрандта. Сегодня их самое большее триста — остальное сделано его учениками. «Мужчину в широкополой шляпе» музей Тиссена-Борнемиша купил когда-то за тринадцать миллионов долларов, а в прошлом году продали меньше чем за два — какой-то эксперт установил, что это работа рембрандтовского подмастерья. Так что то, что сегодня подлинно, может завтра оказаться фальшивым, и наоборот. А подпись на картине вообще ничего не значит.
Под самым потолком Иоаким обнаружил ещё одну знакомую работу. Он не мог вспомнить автора, но он знал эту картину с детства — Виктор ему как-то показал её в ателье — за столом сидит бородатая семья.
— Что это? — спросил Иоаким.
— Лавиния Фонтана. Виктор сделал несколько таких за все эти годы. Семья Гонзалес. Самый большой курьёз в Европе в своё время… Они разъезжали от одного герцогства к другому, и их демонстрировали публике. Но твой отец не особенно интересовался уродствами и курьёзами… Он копировал Фонтана потому, что её портреты очень нравились его любовнику… Тот сравнивал её с Микеланджело.
В комнате появилась кошка — совершенно незаметно, как и положено кошке. Она поприветствовала Иоакима, потершись об его ногу, потом прыгнула в кресло и улеглась.
— Как могло случиться, что он никогда не был разоблачён?
— Потому что он был самый лучший. Все прочие, Ваккер, Ван Мегерен, Хебборн… все они рядом с Виктором — дилетанты. Раньше или позже все они пали жертвами рефракционных методов, лабораторных анализов, ультрафиолетового облучения, усовершенствований в науке о мазке, возрастных проб красок и холстов. Но великих — подчёркиваю, великих — разоблачить не так просто… а вернее сказать, невозможно.
Георг почтительно остановился у одного из полотен. Как будто перед настоящим, подумал Иоаким… Старик, похоже, ценит подделки Виктора Кунцельманна так же высоко, как если бы они были написаны самим Караваджо.
— Виктор досконально знал палитру каждой школы… Мельчайшие детали истории материалов. Классический рецепт золотистого пигмента, к примеру, утрачен — и он вообще им не пользовался. Если он работал над старым полотном, то никогда не прибегал к современным красителям — ну, ты знаешь, цинковые белила, кадмиевый жёлтый… Иногда он сознательно допускал небрежности, потому что человек несовершенен, а художник, даже великий, — тоже человек… Рослин, к примеру, пользовался медной синей в полной уверенности, что это ультрамарин. Эренштраль постоянно путал конопляное и фисташковое масло, отчего поверхностный слой на его картинах часто портится и задаёт работы реставраторам.
— Всё равно не понимаю, как он провёл современную науку.
Георг засмеялся, как будто Иоаким очень смешно пошутил.
— В этой отрасли есть старый девиз — чем известней художник, которого ты подделываешь, тем скромнее должна быть работа, и наоборот. Самых великих он избегал, потому что в таких случаях эксперты всегда настроены признать работу подделкой. Для классиков существует довольно небольшой каталог, который расширяют очень неохотно… к тому же Виктор
Со своей тростью Георг очень напоминал состарившегося Дэнни Кая{1} . Казалось, он в любой момент может пуститься в пляс или спеть легкомысленный куплетик из жизни мошенников. Но тут-то всё было всерьёз, понял Иоаким. Всё, что Георг Хаман, или Роберт Броннен, говорил об его отце, — совершенно серьёзно.
— Манера мазка художника — как отпечатки пальцев. Мотивы меняются, палитра меняется, а мазок остаётся. Особенно это заметно в импасто. Так вот, если самый-рассамый эксперт возьмёт лупу и начнёт разглядывать «Матфея и ангела», он не найдёт никакой разницы в мазке Виктора и Караваджо. Твой отец был гений.
Он положил трость на письменный стол и внимательно посмотрел на Иоакима.
— Я тебя не утомляю?
— Наоборот! Я хочу знать всё о моём отце…
— Мой шведский уже не тот, что раньше, — посетовал Георг Хаман. — Не слишком ли я высокопарен… или … как это сказать… старомоден?
— Вовсе нет.
— Тогда садись в кресло. Только кота прогони… кстати, его зовут Густав Броннен. Пойду на кухню, посмотрю, нет ли у меня бутылочки вина…
Весь вечер и до глубокой ночи Иоаким просидел в квартире Георга Хамана и слушал рассказы старика об отце. Он пожалел, что не захватил блокнот или диктофон, но потом, к своей радости, осознал, что помнит разговор чуть не дословно. Сотрудничество Виктора и Георга прервалось в конце пятидесятых. Чтобы не вызывать подозрений, каждый продолжал работать на своём месте. А начало шестидесятых, как понял Иоаким, было золотым веком Виктора. Именно в этот период он создал свои самые замечательные
