сравнительно легко подделать, а во-вторых, деловые поездки в эту страну для немецких граждан были разрешены. Он рассматривал эту задачу как своего рода вызов его мастерству. Украденный паспорт они нашли довольно легко, а вот заменить фотографию и шведские визовые печати потребовало немало работы, не говоря уже о выездной визе — её он нарисовал от руки чернильным карандашом и зафиксировал водоотталкивающим раствором парафина.
Рейхарт должен был ехать под именем Карл фон Борриес, цель поездки — приобретение подшипников для производителей лодочных моторов. Виктор проводил его на Лертер Банхоф. Паровоз уже пыхтел на путях, окружённый облаками пара и робких надежд. Высоченный Рейхарт был одет в двубортный костюм с партийным значком в петлице. У ног его стоял чемодан с двойным дном, где лежали двести тысяч рейхсмарок в ассигнациях. Он получил подробнейшие указания, как положить деньги на счёт в Шведском Отдельном банке. Под подкладкой костюма была зашита доверенность, выданная фирмой «Марки и автографы» братьев Броннен.
По перрону слонялись солдаты на побывке. Группку детей отправляли в деревню, чтобы дать передохнуть от тяжких военных будней. Военный врач осматривал направляющийся на Восточный фронт санитарный поезд.
— Может быть, ещё увидимся, — сказал Рейхарт. Они стояли в стороне, за газетным киоском. — Если они не остановят меня на таможне за вывоз валюты.
— Ничего страшного. Тебе же нужны деньги на подшипники. Разрешение на вывоз вложено в паспорт. Если начнут шерстить чемодан, предъяви.
— Спасибо тебе за всё!
Рейхарт со своими чуть экзотичными южноевропейскими чертами лица был очень красив. Он пожал Виктору Руку, и Виктор ощутил в этом рукопожатии искреннюю нежность.
— Не о чем говорить, — сказал Виктор, — надеюсь, мы и в самом деле скоро увидимся. Может быть, в Стокгольме? Кто знает, а вдруг мы все туда удерём в один прекрасный день?
— Ты же знаешь, мне надо продолжать… — Рейхарт понизил голос, хотя вряд ли кто мог их услышать в таком шуме. — Надеюсь, знакомые в Стокгольме мне помогут. На фронте есть мёртвые зоны. Шведские корабли по-прежнему ходят в Англию, прямо через заграждение в Скагерраке. А вот из Англии будет труднее… Может быть, удастся попасть на североморский конвой в Мурманск, Если повезёт, через полгода буду в Москве.
Он внезапно, без всякого предупреждения, наклонился к Виктору, сжал его лицо в ладонях и крепко поцеловал. Виктору показалось, что поцелуй этот длится вечно. Он резко отстранился и в ужасе оглянулся. Слава богу, похоже, никто не заметил.
— Ты с ума сошёл, — сказал он. — Хочешь, чтобы нами занялось гестапо?
Рейхарт улыбнулся:
— Только не тобой, Виктор. Ты родился под счастливой звездой. С тобой никогда ничего не случится…
— Тебе пора. Я нервничаю…
— Надеюсь, мы и в самом деле увидимся. Одна ночь любви — и я счастлив.
Рейхарт легко дотронулся до его груди. Виктор никогда даже и не предполагал, что Рейхарт может оказаться одним из них; такие уж времена, все вынуждены носить маску… Рейхарт вошёл в вагон, даже не оглянувшись.
Через неделю они получили из Стокгольма невинную открытку. После общих слов о погоде и красоте местных жителей записка заканчивалась фразой «Bis bald ill Berlin»[51], что означало: путешествие прошло благополучно, деньги положены в банк.
К лету 1942 года братья Броннен. беженцы из Судетов, стали весьма состоятельными людьми. Беда была только в том, что они не знали, как воспользоваться своим богатством. Они даже не знали, как, не вызывая подозрений, легализовать накопившиеся у них деньги. Приходилось в самом буквальном смысле зашивать их в матрас. Никаких роскошеств они себе позволить не могли, в эти нелёгкие времена они сразу обратили бы на себя внимание, а вывезти валюту можно было только контрабандой. Они подумывали, не уехать ли из Германии по фальшивым документам, но в июне Морица призвали в армию, и Георг отказался что-либо обсуждать.
— Я не могу оставить его в беде, — сказал он. — Пока он не будет в безопасности, я останусь здесь.
Работа с продуктовыми карточками шла сама по себе. Почтовыми марками никто не интересовался, а Георг, не спавший ночи напролёт из-за беспокойства о своём любовнике, перестал заниматься автографами. Чтобы как-то разорвать этот порочный круг, они решили временно закрыть лавку…
Виктор всё лето шатался по открытым кафе и пил суррогатный кофе. Иногда ездил с Сандрой Ковальски купаться на Ванзее. Настроение в городе резко изменилось. Союзники завоевали воздушное пространство в Европе, и британские бомбардировщики, специально сконструированные для дальних полётов, совершали регулярные налёты на Берлин. В центре то и дело встречались разрушенные дома, напоминавшие Помпеи после извержения Везувия, всё чаще слышался вой пожарных сирен.
В июле бомба угодила в дом в соседнем квартале. В пожаре погибло тридцать человек. Виктора больше всего испугала даже не непосредственная близость катастрофы, а то, что налёт был среди бела дня, словно бы союзникам нечего было бояться.
Война подкрадывалась всё ближе. Ползли упорные слухи о массовых уничтожениях евреев в польском генерал-губернаторстве. Многие не верили, но Виктор не сомневался ни секунды — он уже знал, на что способен режим. Многие годы спустя он упрекал себя только в одном — что он не понимал масштабов происходящего, не сообразил, что слухи были только бледной тенью невероятной правды. Но ведь среди его знакомых, кроме эмигрировавшего Майера, евреев не было. В его круг общения входили другие люди, чьё существование тоже было под угрозой.
Именно в это лето Виктор вдруг сообразил, что все гомосексуальные мужчины, с которыми он был знаком, куда-то исчезли. Они просто перестали появляться на улицах и в кафе, и он не мог точно сказать, когда это произошло. Этот особый взгляд, который в одно мгновение без всяких слов давал ему знать, что перед ним такой же, как он, — этот взгляд просто исчез из чувственного мира. Виктор, как и все ему подобные, жил в постоянном страхе быть схваченным. Арестованы были уже тысячи, но остались миллионы, думал он. Они просто стали невидимками. Кто-то вступил в фиктивный брак, кто-то предпочёл жизнь в полной изоляции. Многих забрали на фронт.
Если верить запискам, неведомыми путями доставлявшимся из лагерей и тюрем, гомосексуалов заставляли носить на одежде розовый треугольник. Упорно перешёптывались о массовых убийствах, жутких экспериментах с кастрацией, о нечеловеческих условиях, непосильной работе.
Летом Виктора дважды останавливали полицейские в штатском, требовали предъявить документы и белый билет — освобождение от воинской повинности. Всё обошлось, они ничего не заподозрили. За это время Виктор очень изменился. Он научился сдерживать страх: ему было всего двадцать два, а он уже стал опытным профессиональным фальсификатором. Но теперь ему было страшно — он не столько боялся, что его уличат в мошенничестве, сколько того, что каким-то образом станет известно о его гомосексуальности.
Может быть, подумал он, стоит уехать и начать новую жизнь в другом месте. У него не было семьи, не было близких друзей, если не считать Георга… Он мечтал найти Рейхарта, влюбиться… всё равно в кого, лишь бы любовь была взаимной, мечтал забыть время… Его мучило, что у него никогда не было постоянных отношений, что за всю жизнь ему удалось испытать всего лишь два поцелуя. В его мечтах появлялись мужчины, безликие, юные и постарше… кто угодно, кто мог бы стать его спасением и оправданием его жизни. Но время не особенно способствовало реализации этой мечты, и он смутно догадывался, что куда бы он ни уехал — там будет не лучше.
В конце августа, в разгар этого душевного кризиса, он вдруг осознал, насколько рискованно то, что они делают. Весь их мир, с фальшивыми удостоверениями личности, фальшивыми белыми билетами, с запрещёнными картинами и сомнительными контрактами, поддельными автографами, марками и документами, — всё это не могло продолжаться вечно.
