— А что ты ответил?
— Притворился удивлённым. Если картины и в самом деле подделаны, дорогой Эмир — мы это пока утверждать не можем, — но если картины подделаны, то нас надули точно так же, как и тебя. Вся история — комар носа не подточит, все лейблы на месте, все бумаги, даже справка, что картины украдены. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Сдал нашего друга Йонни в полицию? Ничего не делай, ревёт Эмир. Сиди и жди в «Оазисе», пока я не приеду и не суну твой кривой хер в мясорубку. Да успокойся ты, мать твою, ору я. Клянусь, мы найдём людей, хотя бы ребят из «Буковскис», я там кое-кого знаю, я совершенно уверен — картины такие же подлинные, как твоя домашняя сливовица… Можем связаться с галереей в Гётеборге и спросить, правда ли, что их обчистили… но он, падла, не клюнул! Оказывается, он уже звонил твоему свояку. Сразу позвонил, как только у них очко заиграло, и начал того шантажировать. А может, просто так, решил проверить, так ли оно и есть на самом деле. Но свояк твой, похоже, не из того теста. Чуть не обосрался по телефону, а для такого, как Эмир, этого хватает. Охотничий, знаешь ли, инстинкт…
— Я знаю, — сказал Иоаким. — У Эрланда чуть не нервный срыв. Слава богу, сестра ещё ничего не знает.
— Короче, он ничего толком не мог сказать и только подлил масла в огонь. И тут-то Эмир начал подозревать нас — дескать, мы сознательно его надули. Что, в общем, соответствует истине…
— И что теперь делать?
— Держаться подальше от Стокгольма, пока не решим вопрос.
— И как мы его решим?
— Придумаем. В худшем случае купим картины назад, и ещё заплатим проценты, чтобы их успокоить.
— О боже…
— Такова жизнь, Йонни, you win some, you lose some[146]. Меня не удивит, если мы наткнёмся на Эмира в районе Нючёпинга. Эти ребята на амфетамине с самого утра, и Эмир поклялся отрезать мне яйца до восхода солнца… или что-то другое — на сербско-хорватском, я толком не понял, но наверняка не менее поэтичное…
— Чем закончился разговор?
— Я сказал, что всё обсудим при встрече. Приезжай, говорю, в «Оазис», я тебя жду. Тут у меня мат в три хода, но мы играем матч из десяти партий, без часов, так что дождусь. Крути прямо в Рогсвед-центр, и всё выясним. Пока суд да дело, говорю, попробую найти моего дружбана Йонни, тебе, наверное, с ним надо поговорить, это же его наколка. Это же его приятели вскрыли галерею. Я всего-навсего посредник, ты это запомни, Эмир, и не делай ничего сгоряча.
— То есть ты свалил всё на меня?
— А что мне было делать? Надо было любой ценой выиграть время, они же всё равно мне не поверили. И теперь гонят в своём вонючем «ламборгини» в Стокгольм, чтобы получить от нас объяснение. Уверен — они настолько глупы, что и в самом деле поедут в «Оазис»… только я их там и дожидался! И поверь, когда они меня там не найдут, настроения это им не прибавит.
Медленно густели серые апрельские сумерки. Начинались пасхальные каникулы, но синоптики накаркали низкое атмсферное давление. На дороге было больше машин, чем обычно. На заднем сиденье сидел сынок Хамрелля и играл со своим MP3. В обширном багажнике джипа лежали тщательно упакованные остатки наследства Виктора.
— Зачем ты взял отцовские картины?
— А может быть, найдём покупателя по дороге. С большой скидкой. Нам нужны наличные, причём быстро. У тебя деньги остались?
— Немного… я почти всё вложил в дом на Готланде. Куда мы едем?
— Думаю, нам надо кое-что разъяснить твоему свояку — значит, едем в Гётеборг. Потом двинем на север. У меня есть кореша в Осло. Поживём там неделю-другую, пока кузены угомонятся. И для Фиделя полезно — поглядит на мир немного… Если не считать Кубу и посадку в Париже, он за границей в первый раз.
Сын Хамрелля услышал своё имя и застенчиво улыбнулся в зеркало заднего вида.
— Но это ещё не всё, — горько сказал Хамрелль.
— А что ещё?
— Мне кажется, Лина мне изменяет.
— Ты шутишь.
— В том, что она с кем-то крутит, сомнений нет. Мне ещё осенью так казалось, но тогда я ошибался. Я приглядываю за ней, насколько это возможно. Читаю её эсэмэски, пока она спит, но ничего такого не выплыло. А когда уезжал, звонил каждый вечер — проверить, дома ли она. Не знаю почему, но это меня успокаивало…
— То есть ты считаешь, она закрутила роман на стороне?
— Я знаю, когда меня наёбывают, Иоаким. Осенью я ошибался, но сейчас я уверен. В мошонке чувствую. Она исчезает в странное время по странным делам. Придумывает какие-то причины… Отключает трубку и притворяется, что не слышит мои звонки. Я её спрашиваю — с кем ты трахаешься? Она, конечно, отрицает, но вид у неё такой, что… в общем, видно — ей не по себе. А вчера я её спросил прямо: «Ты спишь с Фиделем?» Она начала ржать. Я никогда не слышал, чтобы она так ржала по поводу моей ревности. Это ещё одно подтверждение.
— Побойся Бога, Карстен! Ты подозреваешь собственного сына!
— Я знаю колумбийцев, — сказал Хамрелль и помахал в зеркало Фиделю, который опять среагировал на своё имя. — Это там национальный спорт — жарить чужих баб. Они трахаются, как кролики. При этом рискуют жизнью! Там то и дело драмы ревности кончаются убийством, иногда — массовым. Целую семью, даже целый клан могут вырезать, если их отпрыск шпокнул соседскую жену. И они идут на этот риск! Подумай только, Йонни, они идут на этот риск! Ты должен понимать, Йонни, для восемнадцатилетнего юнца из Колумбии в Швеции — чистый рай! Здесь драмы ревности кончаются парочкой телефонных свар, потом развод, а ещё через полгода бывшие супруги уже встречаются на семейных торжествах. Это, по- моему, ещё большее извращение…
— Это же твоя кровь и плоть, Карстен…
— Знаю, знаю… Это-то всё и усложняет. К тому же они хитрецы… Ложные следы оставляют. Лина уходит на всю ночь, а Фидель спит себе дома и смотрит телевизор. Потом её опять нет, а Фидель со мной в «Оазисе». Но у них так и задумано! Через неделю исчезают оба, а потом появляются с часовым интервалом… говорят, дождь пошёл. Если бы он не был моим сыном, Иоаким, тем более сыном, которого я не видел с тех пор, как он появился на свет, я бы задал ему хорошую взбучку… А что теперь? Я даже не могу спросить его, прав ли я, — он не знает английского.
— Мне кажется, ты себе всё это нафантазировал.
— Даже не думай! Лина начала вести себя странно чуть не на следующий день после его появления. Начала улыбаться так… ну, ты знаешь… потом я почувствовал, что ей не по себе, когда мы все втроём… Потом без конца вызывалась показать ему город, ресторанную жизнь…
— Ты что, забыл, Карстен? Это же была твоя идея: «Покажи Фиделю город, Лина. Вы почти ровесники, ты знаешь, куда ходит молодёжь».
— Да знаю я! Это была непростительная ошибка. Но сам подумай — мне-то что делать в ресторане? Скоро пятьдесят, абсолютный трезвенник… мне бы чего-нибудь попроще. Но ведь ежу понятно — что-то там между ними произошло, пока они шлялись. Уверен, что этот поганец полез на неё в VIP-сортире на Стуреплане. И теперь ухмыляется — как же, наставил рога родному отцу.
Фидель снова искательно заглянул в зеркало. Хамрелль принужденно улыбнулся.
— Everything’s all right back there[147]? Fidel? You are no… чёрт, как будет «тебя не укачало» по-английски?
— Откуда я знаю?
