Копенгаген, в 1901 году продала картину лондонской галерее «Крафорд и Сын»)… если бы не некоторые изыскания, проведённые Иоакимом в художественном отделе Государственной библиотеки — если бы не всё это, он ни за что бы не подумал, что это Кройер. Но сейчас он знал, что этот Кройер вполне мог быть подлинным.
— Это из его итальянских поездок, — сказал Жанетт. — Ничего общего со скагенской игрой света… Задумано, как ранний Кройер.
— Виктор содрал мотив с наброска из дневника Кройера, — сказал Иоаким. — Я немножко поиграл в детектива. Есть другая работа из той же поездки, итальянские шляпных дел мастера или что-то в этом роде, он тоже сначала сделал эскиз, а потом уже написал маслом. На той же странице в дневнике и крестьяне… Кройер никогда к этому наброску не возвращался, селяне так и остались в карандаше. За него постарался Виктор. А колористическое решение позаимствовано у шляпников.
— Он прекрасно знал, что это он никогда не продаст. Слишком подозрительно. Так что отец, похоже, написал эту штуку просто для собственного удовольствия.
— А мог бы и найтись какой-нибудь частный коллекционер… из доверчивых.
Иоаким посмотрел в щёлку — Хамрелль задремал на диванчике для посетителей, Фидель тоже клевал носом.
— Ты имеешь в виду кого-то конкретного?
— Семборн, к примеру…
— Я притворюсь, что этого не слышала… Есть такие вещи, о которых лучше не знать. Речь же идёт о папином старом адвокате, что бы там про него ни говорили…
Она подошла к письменному столу, где стояли реликвии их детства. Виктор сразу узнал красивый, в стиле югенд, письменный прибор Виктора. И фотография в рамке — он сам и Жанетт, ещё совсем маленькие, в начальной школе.
— Оставим его в покое… Могу я взять это полотно?
— Делай что хочешь. Только меня не вмешивай.
Его сестра — поистине великодушный человек, подумал Иоаким. Накануне они провели военный совет. Она, не повышая голоса, высказала всё, что думает о позорной деятельности Иоакима, — спокойно и аргументированно. Потом, в присутствии Иоакима и Эрланда, позвонила в полицию и сделала заявление — её шантажируют какие-то типы, которые неизвестно почему вообразили, что купили украденные из её галереи картины. При этом она не сказала ни слова, что в деле замешан Иоаким. Хамрелль, которого тоже допустили к переговорам, заверил её, что никакие неприятности с законом им не грозят.
— Эмир и Марио не из тех, кто побегут в полицию заявлять, что мы с Йокке продали им подделки. Они будут молчать как рыбы.
Будем надеяться, что он прав, подумал Иоаким. Будем надеяться. Сестру мы выгородили и теперь остались один на один с мстительными братьями. В последней эсэмэске на мобильнике Хамрелля кузены Маркович обещали кастрировать их обоих, утопить в Меларен или просто-напросто пристрелить где-нибудь в лесу.
— Что вы будете делать дальше? — спросила Жанетт.
— Точно не знаю. Я в компании путешественников… Мой голос — лишь один из трёх. О Стокгольме, во всяком случае, речи и быть не может, пока мы не решим наши маленькие проблемы.
— А что касается Семборна, — сказала сестра задумчиво, — он неплохо погрел руки на папиных деньгах. Наш ревизор ещё зимой приводил в порядок бумаги… Я не хотела тебе говорить, но речь идёт о нескольких сотнях тысяч.
— Ты заявила?
— Нет… Я знала, что папа продал ему картины, так что, думаю, выходит так на так. — Она привычными движениями упаковала обе картины. — И знаешь, я не возражаю, если вы продадите ему ещё что-нибудь. Как бы привет от Виктора с той стороны…
Какой она всё же широкий человек, опять подумал Иоаким. Вдруг ему пришло в голову, что вполне можно попытаться выкупить картины у Эмира и Марио. У него есть кое-какие инвестиции, можно продать дом на Готланде или, во всяком случае, заложить. И ещё одна возможность — продать оставшиеся картины Семборну.
Может быть, их будущее не так уж безнадёжно… Сестра, можно считать, дала ему зелёный свет на продажу работ отца, лишь бы он не впутывал её в свои махинации. Он так и не понял, почему она изменила своё решение. Скорее всего, просто устала бороться с прирождённой бесстыжестью брата? А может быть, это и есть сестринская любовь?
Из зала донёсся звучный зевок Хамрелля. Иоаким, как улитка, высунул голову из-за шторы и увидел, что Фидель прячет в рюкзачок «Кошечек».
— Вы закончили? — спросил Хамрелль. — Мне кажется, время парковки уже вышло. Надо бы сбегать доплатить.
— Одну секундочку…
Он снова спрятался в раковинку офиса. Жанетт стояла у окна и была похожа на средневековую мадонну кисти Виктора Кунцельманна. Вдруг он заметил её разительное сходство с Сесилией. Может быть, поэтому он так на Сесилию и запал? Но Сесилии Хаммар в его жизни больше не было… Это он понял вчера, когда по совершенно немыслимому стечению обстоятельств столкнулся с ней в очереди в «Прессбюро». Оказывается, она приехала в Гётеборг писать отчёт о мебельной выставке. Пока они стояли в этой очереди, Сесилия успела ему рассказать, как некий ухажёр хотел подарить ей картину П. С. Кройера, но она не взяла — ей почему-то показалось, что за этим стоит какая-то тёмная история.
— Ты знаешь что-нибудь об этом известном скагенском художнике? Ты же всё-таки сын известного эксперта…
Ровным счётом ничего, заверил её Иоаким, никогда этим не интересовался. Она подозвала такси, он попрощался и пожелал ей счастья с Саскией.
Вот такие иронические эскапады проделывала с ним судьба — странные параллели времён и событий, словно кто-то там, наверху, находил удовольствие в том, чтобы постоянно тыкать его носом в его прегрешения.
— Мужу очень хотелось бы поговорить поподробнее с Фиделем, — неожиданно сказала сестра. — Когда Эрланд понял, что тот собирается на Кубу учиться на врача, он прямо загорелся. Спросил, не хотите ли вы остаться ещё на одну ночь. Без всякой иронии, как будто ничего особенного не происходит. Я уже научилась с этим жить.
— А ты не думала с ним разойтись?
— Знаешь, есть много причин, по которым люди живут вместе, из них больше половины неосознанных.
Что же со мной происходит, подумал Иоаким. Ему вдруг начали одна за другой вспоминаться сцены детства, как они с отцом сидели в кухне, гуляли по набережной. Он вспомнил, как любил их отец, и бог с ним, с этим его двойным существованием — он и в самом деле любил своих детей больше жизни. Но почему же отражение этой любви несёт в себе одна Жанетт?
— Куда держим путь? — спросил Хамрелль, вставляя в проигрыватель компакт-диск.
— На юг.
— К свету, значит. Я не против.
Халландский приморский пейзаж только добавил воспоминаний. Он вдыхал морской воздух и вспоминал эпизоды детства, Жанетт и отца.
— Один знакомый отца собирает поддельного Кройера. Он живёт в Фалькенберге!
— Да ты настоящий преступник — тебя так и тянет на место преступления… Did you hear, Fidel? We are going to visit Joakims hometown[159]… А потом что? Есть ещё идеи?
— В порядке поступления.
Вдоль прибрежной полосы тянулись низкие сосны и заросли вереска. Перед мысленным взором Иоакима появлялись всё новые и новые картинки детства — они, как пузырьки света, поднимались из давно, как ему казалось, погашенных уголков памяти.
— Так и продолжим на юг, — предложил Хамрелль. — Всё равно мы как бы путешествуем по следам
