девчонки, те, которые считают, что попирают все нормы поведения, и, самое главное, удалось бы добиться ревности Хосе Игнасио. Я так и поступила, но он не обратил на это никакого внимания, да вдобавок никто в школе не поверил слуху, и за моей спиной, да и при мне тоже, его опровергали, говоря, что я не способна на такую дикость, что я вообще ни на что не способна, что скорее всего я немножко того, что я бесполое существо, гермафродит. Как доказать им, что я способна на большее, что я взрослая? И как избавиться от этой дурацкой и безответной первой любви? Бьет значит любит, как говорится в поговорке. Любви я не видала, а вот оплеуху уже получила.
Как я уже говорила, тогда я жила с родителями в Старой Гаване на пыльной улице Агуакате, потом мы переехали в Санта-Крус-дель-Норте. О том периоде жизни я не люблю рассказывать, ничего хорошего в нем не было. Но когда родители отчалили из порта Мариэль в Майами, мне ужасно захотелось вернуться в мой разрушенный и шумный мир на границе Старой и Центральной Гаваны, позже я вернулась-таки туда, откуда меня когда-то насильно увезли. Но это случилось потом.
Наша тесная квартирка на улице Агуакате находилась совсем близко к дому моей одноклассницы. Под любым предлогом я оказывалась у нее в комнате с балконом, выходящим на бухту. Я никогда не пропускала тот момент, когда он направлялся в парк – за руку с сыном и с обручальным кольцом на пальце, – одетый, как и любой отец семейства в отпуске (хотя сезон отпусков еще не наступил), неизменно в спортивной рубашке из джинсовой ткани, в таких же штанах – великолепных «левайсах» – и в тапочках, которые были белее белого, – все импортное. Тапочки всегда пачкались землей или грязью, наверно, его жена отмывала их каждый вечер или же у него было несколько пар. Должно быть, кроме того, у него имелось несколько смен белья, потому что всякий раз мяч пачкал одежду, а на следующий день он приходил во всем чистом. Если избавить его от усов, то он выглядел бы куда более аппетитно, думала я, изнывая от желания съесть его, хотя и так он возбуждал у меня аппетит. Он был из тех, кого называли экспортным вариантом, такой суперкрасавец, каких на Том Острове хватает, они прекрасно понимают это, и им нравится важничать и выделываться почем зря.
Я стала писать письма, адресатом которых был этот самый аппетитный незнакомец. Я могла бы что угодно разузнать о нем, это не представляло никакого труда, стоило только придумать предлог, и моя одноклассница все бы мне рассказала, но я хотела быть честной до конца, до тех пор пока у меня не останется никакого другого способа, кроме как обратиться к своднице. Я знала, что его зовут Хорхе, и потому озаглавила письма «Питательный Хорхе» или «Сочный Хорхе». Именно в этом кроется причина, по которой я ненавижу отсылать письма, травма, которую нанесли мне последующие события, должна была, тем не менее, вернуть меня к жизни. Понятно, что ты берешься за письмо не потому, что тебе так необходимо его отправить, а скорее потому, что это лучший способ, когда ты одна, разрядиться, достичь катарсиса, правда, потом будет релаксация, ты опять впадаешь в спячку, а дальше все та же душевная мука. У нас с Хорхе дальше вполне невинных взглядов дело не заходило, разве что раз-другой на его лице появлялось некое подобие улыбки, которую я с трудом различала в его пышных усах. Наверняка любому станет страшно, когда он задумает сам передать свое письмо, ведь адресат сразу же узнает о его чувствах, и потому мы ищем доверенное лицо, которое передало бы страницы, переписанные десятки раз скованной и трясущейся рукой. Мои письма не были глупыми стишками, теми, что девчонки между шестым и одиннадцатым классом переписывают к себе в альбомы:
А вот еще, более пошлое:
И если я и отказалась от глупых рифм, то прозой пользовалась отменно, описывая самый что ни на есть нужный момент, когда наши тела, липкие от пота, привалившись к стене крепости Ла-Пунта, кусали и пожирали друг друга до самого утра, и тут же исправляла слова «до самого утра» и заменяла их на более точные, например «до самого рассвета», час, который был пределом отцовского терпения, и если я болталась ночь напролет, то это грозило мне неделей наказания, и нельзя даже было ходить на занятия для отстающих по физике, а плохая оценка по физике (причем не всякий родитель порой догадывался об этом) становилась хорошим поводом убежать из дома. Или же я в писательском приступе живописала наши силуэты, освещенные луной, катающиеся по земле среди кустов на какой-нибудь отдаленной плотине или качающиеся на морских волнах; или же я рисовала нас на пляжах Гавана-дель-Эсте[94] при закате солнца, песок прилипал к нашим телам, натертым кремом для загара (который мы изготовляли из растительного масла и йода). Когда мне захотелось хоть кому-то признаться, я в подробностях поведала причины своей недавней задумчивости той самой своей школьной приятельнице, с которой мы вместе делали домашние задания. От меня не ускользнуло, что она взволновалась даже больше моего; на самом деле я делала вид, что все это лишь мой безумный каприз. Я попросила ее передать ему связку писем, но она трусливо отказалась:
– Я не сумасшедшая, я знаю его жену, это ужасная женщина. Года не прошло, как они приехали сюда из Гуанабакоа,[95] а его уже понесло по бабам. Я не такая дура, чтобы связываться с ними. Как бы не так! Я не какая-нибудь проститутка, – она лукавила, и я подозревала это. – Самое большее, я могу дать тебе корзину для писем, ты сбросишь ее в тот момент, когда он будет проходить под балконом.
К ручке корзины, сплетенной из ивовых прутьев, была привязана веревка; ее мать, страдавшая расширением вен и воспалением коленных суставов, или слоновой болезнью, спускала эту корзину с мелочью продавцу утренних газет. Так она получала «Гранму», не карабкаясь при этом по лестнице. Мысль мне показалась разумной, хотя и чересчур красивой. Я предчувствовала, что все пройдет не так, как надо, и толку от этой затеи будет мало. Так и вышло.
Я несколько дней пыталась понять, правильно ли прошла операция «опускание корзины» или нет. Во всем виноват он сам, точнее, его левый глаз. В тот день, едва вывернув из-за угла, он посмотрел на балкон, на котором находилась я с приготовленной корзиной в ожидании хоть малейшего доброго знака; моя рука отчаянно вцепилась в плетеную ручку. «Ну, сделай хоть что-нибудь, мой питательный, дай же сигнал», – мысленно умоляла я. Сказано – сделано: его левый глаз лукаво подмигнул. Тут же мальчик уставился на отца, спросив, что с ним случилось. С высоты второго этажа вполне можно было слышать их разговор, тем более что у меня отменный слух и я умею читать по губам. Дети прекрасно понимают, когда взрослые увиливают от ответа, ведь они сами ловкачи по части вранья. Не долго думая отец стал тереть глаз рукой с обручальным кольцом.
– Ничего, малыш, что-то попало в глаз, должно быть ресничка.
Но я уже была уверена, что он готов принять от меня почту; не помня себя, я подняла руки над перилами и разом отпустила веревку – корзина с двадцатью одним любовным письмом упала прямо ему на макушку, скользнула по лицу и замерла на уровне усов, так что конверты оказались в нескольких сантиметрах от его глаз. Он смел их, словно метеор, единым движением и спрятал в питчеровской перчатке. Ребенок с еще большим любопытством спросил:
– Ты знаешь ее, папа?
– Это мамина подружка. Пошли, спорим, сегодня у нас будет потрясающая игра. Беги, а то не догонишь! – и он припустил в сторону парка, сын побежал за ним, забыв, на первый взгляд, о
