все прошло само собой: и паранойя, и шизофрения – в общем, страх. Но я все равно терзалась мыслью, виновата ли я, что тот человек заживо сгорел от рук своей жены. Об остальных участниках этой истории я знала не больше, чем и все. Какой-то знакомый нашей семьи рассказал при мне отцу, что ребенка отдали бабушке, которая живет на углу улиц Лус и Компостела. Что касается убийцы, то она по закону отбывала тюремный срок, и за примерное поведение ее потом могли выпустить на свободу. Кто знает, а вдруг именно она подожгла спустя много лет Телефонную компанию? А может, это был другой человек. Вряд ли когда- нибудь найдут виновного. Корысти в том поджоге, совершенном с помощью спичек и спирта, не было никакого.
Эмма и Рэнди были единственными друзьями, с которыми мне никогда не бывало скучно. Они не вылезали из кинотеатра «Риальто», нередко затаскивая туда и меня. Там мы посмотрели «Головокружение», фильм Альфреда Хичкока с Ким Новак.[99] Ким Новак я сфотографировала совсем недавно в Париже в кинотеатре «Арлекин», когда в прокате пошел этот фильм, восстановленный в цвете; его, к сожалению, сам Хичкок уже не увидел. Эмма училась со мной, а Рэнди был на два года младше нас, поэтому в школе мы почти не виделись, встречались после уроков. Любимым нашим развлечением, которое чуть ли не превратилось в настоящую страсть, было собирание фотографий и газетных вырезок о жизни известных актеров и актрис. Самый толстый альбом был у Рэнди, он выменивал очень ценные вещи (месячный паек сгущенного молока, драгоценности матери, старинные дагерротипы, старые пластинки на семьдесят восемь оборотов – подумать только, ни много ни мало семьдесят восемь оборотов!) на какую-нибудь пожелтевшую газетную или журнальную страничку. Рэнди боготворил порочную Бетт Дэвис,[100] загадочную Ингрид Бергман[101] и безрассудную Мэрилин. Эмма сходила с ума по жертвенной Джоан Кроуфорд,[102] развратной Рите Хейворт,[103] грубоватой Вивьен Ли.[104] Моей любовью были злая на язык и роковая Марлен Дитрих,[105] вдумчивая и символичная Грета Гарбо[106] и, как у Рэнди, Мэрилин, которую я считала скорее лирической актрисой, нежели неким сексуальным символом.
Вместо того чтобы учиться, мы полностью посвятили себя жизни голливудских звезд. Мы придумывали всевозможные романы между актрисами и актерами, пытались угадать цвета одежды, которую носила Бетт Дэвис в «Элизабет и Эссекс»,[107] ведь затертая копия фильма, которую мы видели, была черно-белой, или же старались выяснить, на самом ли деле глаза Элизабет Тэйлор[108] розоватого цвета, не грязная ли ложь, что Вивьен Ли рассказывала, будто у Кларка Гейбла[109] дурно пахло изо рта, когда они целовались в «Унесенных ветром», тот поцелуй, который изображен на афише фильма.
Эмма и Рэнди очень четко представляли себе свое будущее. Рэнди просто мечтал стал актером в Голливуде, Эмма же готова была заняться чем угодно, но только за пределами этой страны. Среди нас она всегда была заводилой: то она подстрекала меня красить стены за пять песо в день, то мастерить туфли на деревянной платформе. Подошву и каблук из дерева изготовлял ее отец – превосходный столяр, оставшийся без дела, ведь в час Триумфа конфисковали его мебельную мастерскую. Мы же нарезали полоски из кожи, дерматина или из толстой ткани, красили их, чтобы платформа выглядела более модной. Порой нам не хватало материала, гвоздиков для подбивки кожи, тогда мы потрошили старую мебель, чтобы достать ткань или дерматин. Как-то сидя в туалете у себя дома, я вспомнила про красное покрывало на кровати моих родителей. Оно было достаточно широкое, толстое и яркое – самое то что надо для туфель на платформе. С величайшей осторожностью я отпорола край покрывала и не долго думая отрезала от него кусок, потом снова подогнула край и прострочила его так, чтобы не было заметно. Вернувшись домой, родители и вправду ничего не заметили. Но вот пришел час ложиться спать, я пошла чистить зубы содой – зубной пасты «Жемчуг» не было – и вдруг слышу отчаянный вопль матери. Она стояла передо мной, завернувшись в покрывало, точно пупсик какой-то; нижний край покрывала доходил ей до колен, Я подумала, что явно перестаралась с ножницами. Выдержав ее безжалостный взгляд, кротко ответила, что, мол, я-то здесь ни при чем, я и понятия не имею, что случилось, да, покрывало укоротилось, но ведь это советская шерсть, моль ее так и ест.
Мы продали шестнадцать пар красных платформ по тридцать песо за пару. Через неделю к дому бабушки Эммы повалили несчастные, купившие нашу обувь и желавшие теперь вернуть ее обратно. У одних туфель стали приставать к асфальту набойки на каблуке, сделанные из шинной резины, и народ терял обувь, а одна сеньора даже потеряла жизнь: пытаясь выдернуть туфлю из размягченного асфальта, она попала под автобус, который размозжил ей череп. У других ломались скрепки от школьных тетрадей (гвоздей же не хватало), они выскакивали, словно пробка из бутылки, и запросто можно было остаться без глаза, едва сделав шаг. В довершение – и это было хуже всего – нам показывали натертые ноги: материал ремешков был отвратительным, он нагревался во время ходьбы, прилипал к ноге, нога потела, а когда обувь снимали, то сдирали при этом и кожу. Под занавес появилась моя мать, багровая от гнева, словно накидка святой Флоры в церкви Ла-Мерсед. Она только что увидела кусочки своего покрывала (похоже на название какой-то книги стихов) на грязных ногах толстозадой негритянки, с которой она работала. Прежде чем спросить, где та приобрела такую необычную обувь, моя мать наклонилась и тщательно исследовала ткань, ее толщину и бархатистость. И только потом стала выяснять, кто продает такую изысканную продукцию, а когда получила имя и адрес производителя и продавца, то у нее не осталось ни грамма сомнения.
– Ах ты бесстыжая тварь! Так ты изрезала покрывало, чтобы сделать туфли и продать их! Торгашка!
Она уже замахнулась, чтобы влепить мне пощечину, но сдержалась, увидев, что Эмма сунула ей под нос двести песо, заработанных на других торговых махинациях, например, продаже флаконов с яблочным шампунем, приготовленным из жидкого мыла, которое превращалось алхимической реакцией с перекисью водорода в цветной шампунь, если в него еще добавить пару капель красного асептика или метиленовой сини. На эти деньги моя мать могла бы купить два таких покрывала, и у нее бы еще сдача осталась.
– Как жаль, что такого оттенка красного цвета уже не найти. Какой бесподобный был тот пунцовый цвет! – вздохнула она уже спокойнее.
Рэнди учился танцевать степ, подражая Джину Келли в фильме «Поющий под дождем»,[110] мы с Эммой все еще дурили народ, занимаясь нормальными (или ненормальными?) торговыми авантюрами. Однажды мы возвращались домой после очередных политических занятий, проводимых у нас в школе. Мы шли по улице Трокадеро в направлении авениды Гальяно. Совсем маленький котенок шмыгнул нам под ноги. Эмма пнула его так, что тот пролетел метра два, но приземлился все-таки на лапы – удивительно, как кошки живучи. Тут же нам стало стыдно: Эмме – за свою жестокость, а мне – за то, что позволила ей это сделать. Впрочем, Эмма ненавидела животных, особенно кошек. Она сказала, что ей осточертело учиться, жить, все время выпрашивая себе на жизнь, что она уже не выносит никого, кроме меня и своего брата.
– Ты никогда не думала уехать отсюда? – вдруг спросила она.
– Нет, я отсюда не уеду никогда, я не смогу жить где-то еще, – ответила я убежденней некуда.
– А что ты знаешь о жизни где-то еще, ведь ты дальше Гуанабакоа никогда не бывала? – спросила она и тут же добавила: – Ты даже не знаешь никого, кто смог бы тебе рассказать о жизни вдали от этого ада.
– Эмма, несмотря на все это, я считаю, что нам нужно жить здесь. Лучше попытаться изменить что-то здесь, чем иметь что-то, нам не принадлежащее. Здесь я знаю: вот это мое солнце, мое небо, мое море. Мои родители живут здесь, друзья. И все это мне дорого. Знаю, что это сентиментально, но я такая, – я выдала эту тираду со всей той верой, на какую только способно человеческое существо.
– И что здесь твоего? Что тебе здесь принадлежит? И что за собственническая мания у каждого живущего на этом острове! Я не хочу, чтобы какая-то страна была моей. Я лишь хочу, чтобы моим было то, что заработано мной в поте лица своего.
Крылья ее носа стали раздуваться, грудь заходила ходуном, руки потянулись к ушам, пытаясь зажать их. Она с трудом выговорила:
– У меня шумит в ушах.
Я знала, что у нее астма, но сейчас налицо были симптомы высокого давления – такое бывало и с
