ленты, похожей на дзюдоистский пояс, на уровне талии, руки и лодыжки тоже перетянуты лентой. Когда каталка поравнялась со мной, я погладила Ану по горячему лбу. Мне стало страшно, мой взгляд встретился со взглядом медсестры, но я ничего в нем не смогла прочитать о состоянии Аны.
Операционный зал оказался выкрашен в зеленый цвет, одежда врачей была того же зелено- бутылочного цвета. На подносе я разглядела длинную, заостренную по краям ложку, выпачканную кровью. Врач указал мне на кресло. Прежде чем забраться в него, я посмотрела на ведро, как раз под тем местом, где должна располагаться промежность пациентки; в нем валялись окровавленные тампоны и сгустки крови. Кровь Аны, подумала я, чувствуя жалость к подруге. Вторая медсестра положила мои ноги на металлические подпорки и потом привязала их лентами все того же зеленого цвета. Врач, приятель Аны, приспустил повязку и спросил меня:
– Болеешь чем-нибудь: астма, аллергия, высокое давление?
Я отрицательно покачала головой.
– Так, ты должна убедить свою подружку в том, чтобы она поберегла здоровье. Нельзя же делать только то, что ей нравится, в этот раз она пришла поздновато, – он говорил и надевал резиновые перчатки, а потом привычным жестом раздвинул мои половые губы. – Ты пришла вовремя, а она… возможно, ей придется задержаться здесь, если не спадет температура. У тебя есть рабочие телефоны ее родителей?
Номеров я не знала. Сестра раскрыла коробочку, достала хирургическое зеркало и стала пристраивать его. Из-за грубости, с которой она делала это, и из-за того, что инструмент был холодный и твердый, бедра мои напряглись. Врач попросил меня расслабиться. Справа ко мне подошел анестезиолог. Пока он перетягивал мне руку тугим жгутом, хирург перебирал инструменты.
– Возраст? – спросил анестезиолог, вкалывая мне в вену шприц, наполненный желтоватой жидкостью.
– Сем… – пробормотала я.
Какая-то лапа безжалостно прошлась по моему мозгу, словно выцарапывая его из черепной коробки, и голова моя превратилась в мокрый и пустой бурдюк. Полное забвение – я ничего не чувствовала, ничего не слышала. Это был единственный раз, когда я абсолютно ничего не слышала, ведь мои сны – и те озвучены. Я не слышала даже тишины – надпись, достойная надгробного камня. Я поняла, что значит быть вечностью, не связанной с жизнью. Однако в какой-то момент резкая боль вернула меня в нее, и я услышала отдаленный шепот:
– Она двигается, а я еще не закончил, – голос шел изнутри меня.
Я захотела вытянуть затекшие ноги, но не смогла. Ложка скребла мое чрево, выскабливая из меня хрящевидный кусок. Второй укол в руку – и я снова погрузилась в забытье. А очнулась уже на кровати, белый потолок надо мной говорил о том, что я не в операционной. Во сне жажда меня не мучила.
– Давай вставай уже, это тебе не гостиница, – пошутила медсестра, нежно хлопая меня ладошкой по щеке.
Я приподнялась на локтях и осмотрела себя: халат, прикрывавший мое тело, был заляпан большими пятнами крови. Бедра, вымазанные каким-то антисептиком, имели оранжевый оттенок с зеленоватыми прожилками. Я вспомнила об Ане и поискала ее взглядом на кушетках вокруг. С трудом разомкнув веки, я едва разглядела ее слева от себя. Она все еще спала, что, как мне показалось, было не очень хорошо. Сестра подошла к Ане с металлическим подносиком в руках, вставила ей под мышку градусник.
– Сестра, – позвала я слабым голосом. – Что с ней? Она моя подруга.
– У нее температура, и ей придется пока побыть здесь, – ограничилась та сухим ответом.
И я, которая никогда не молилась, вдруг зашептала: Ана, все будет хорошо, тебе нельзя здесь оставаться. Боже, помоги нам. Ана, милая, оживи, ой, что я говорю, открой глаза, подмигни мне, ну пожалуйста, подай какой-нибудь знак. Дева Реглы, пусть у нее спадет температура. И что мне сейчас делать? Голова моя раскалывалась надвое, распухла как арбуз, еще немного – и трах! – треснет. Проставив температуру в больничном листе, сестра пошла ко мне, встряхивая на ходу градусник. У меня температуры не было, я поняла это по лицу медсестры.
– Ты можешь пойти переодеться, – сказала она. – В приемной получишь грейпфрутовый сок.
– Я не могу уйти без Аны, это несправедливо, – взмолилась я.
– Такова жизнь, солнышко мое, я ничего не могу сделать. Подожди там. Посмотрим, что скажет доктор.
Прежде чем отправиться в ванную, я подошла к кровати Аны, поцеловала ее в горящую щеку. Она с трудом приоткрыла покрасневшие от жара глаза.
– Map… – произнесла она и снова заснула.
Переодевшись в школьную юбку и цветастую блузу с длинными рукавами, я затолкала грязный халат в полиэтиленовый пакет. На столе стояли засиженные мухами стаканы с кислым соком, от одного глотка которого меня перекосило. Какая-то сеньора предложила мне сахару, и я с благодарностью его приняла. Потом она протянула мне кусок хлеба с омлетом, я хотела было отказаться – все это как-то неловко, – но она настояла. Я взяла, потому что совершенно ослабела. Сидя на банкетке в коридоре в ожидании, что кто- то выйдет и скажет мне что-нибудь об Ане, я думала, что вот мне уже и аборт сделали, а оргазма в своей жизни я так и не испытала. Я сидела до тех пор, пока не осталось ни одной пациентки. Через полтора часа вышел хирург в свежем, накрахмаленном и недавно отутюженном халате.
– Ей уже лучше, будь моя воля, я бы оставил ее здесь, но она же упрямая. Я отправляю ее домой и даю лекарства. Проследи, чтобы она выпила их, и, если жар не спадет, приведи ее обратно. Возможно, там что-то осталось, а это опасно, ей тогда следует снова почиститься – я не хочу, чтобы началось заражение. Оставляю ее на твое попечение. И пусть знает, что в следующий раз я не возьмусь за нее. Еще немного, и она чаще будет ходить сюда, чем в школу. А тебе, я вижу, все это не особо понравилось. Как бы там ни было, я вставил тебе медную спираль, но любое беспокойство – и ты идешь ко мне, о'кей? – Врач поднялся с банкетки и пошел к лестнице, жалуясь вслух на то, что умирает с голоду и неплохо бы чего-нибудь съесть.
Кровь, к счастью, не текла рекой, и Ана вышла из больницы в тот же день в семь часов вечера. Однако на следующей неделе ей снова пришлось обратиться к врачу и повторить операцию, после чего ей стало заметно лучше, и снова настали серые будни. Дни были невыносимо длинными и чересчур жаркими. Дома нас никто ни в чем не заподозрил. Но я почти совсем не общалась с родителями, поскольку много времени тратила на дорогу – специальный автобус отвозил меня в школу из Санта-Крус-дель-Норте, а потом обратно домой, ведь я отказалась перейти в другую школу, сославшись на то, что отстану от остальных – только этим я и убедила родителей. Наш переезд ничего не значил: я продолжала встречаться со своими такими опасными, по мнению моего отца, друзьями и посещала те же самые «развратные» места, что и раньше.
Убедившись, что мне не поступить туда, куда я хочу, я решила пойти на какую-нибудь спортивную специальность, первую попавшуюся – на шахматы. По крайней мере, там кормили хорошо, ведь всем известно, что спортсмены получают спецпитание. Несмотря на то что вся наша компания училась на разных факультетах, мы в конце недели продолжали встречаться. Все, кроме Аны, которая решила поступить в экспериментальную театральную мастерскую на острове Пинос, чтобы потом попытать счастья в Институте искусств. Она вырывалась к нам только раз в две недели на выходные.
А потом мои родители уехали. Тогда я эгоистично думала, что они захотели убежать от меня. На самом деле они просто отчаялись, до сих пор на мне сказывается это их отчаяние, или отчаливание – как похожи эти слова. И тогда я свободная в кавычках, бесхозная и безнадзорная, снова перебралась в Старую Гавану. Что там ни говори, а все же море в Санта-Крус-дель-Норте, разбивающее с ревом свои волны о скалы, так же соблазнительно, как и море, бьющееся о парапет столичного Малекона, только теперь, видимо, не будет моря под носом и никаких других привлекательных красот дикого пляжа, того, чего мне непременно будет недоставать. Но, не слыша больше голос матери, я стала ежедневно слышать в себе множество мелодий. За пределами острова манера речи моих родителей изменилась: лишенные постоянных охов и ахов, тяжелых вздохов, голоса их стали более выразительными, даже порой перенасыщенными фольклоризмами – безусловно, чтобы хоть как-то сохранить через язык то, чего уже теперь не вернешь. Возвратившись в Старую Гавану, я поняла, что всегда буду чувствовать их незримое присутствие, ведь когда я сворачивала на какую-нибудь улицу, мне то и дело казалось, что вдалеке я вижу
