мы снова увидимся.
Американцы и нисэй вышли, прикрыв за собой дверь.
– Скажите, пожалуйста, – обратился Мотоути к врачам японцам, – они и вправду будут лечить нас?
– По-видимому, да.
– Но если мы не захотим?
Один из врачей положил руку на плечо механика и сказал грустно:
– У нас нет выбора, господин Мотоути. К сожалению, нисэй прав. Это крупные специалисты по атомным болезням. И потом… они ведь не причастны к вашему несчастью.
– Куда теперь? – спросил Нортон, выйдя из палаты.
– В Первый национальный госпиталь, и прежде всего в палату триста одиннадцатую.
– Этот… Кубосава?
– Совершенно верно. Наиболее пострадавший. Нортон двинулся было по коридору, но остановился.
– Я совсем забыл, Мэрилл, – сказал он: – в истории болезни этого маленького бунтовщика – Хомма, кажется? – отметьте, что весь обратный путь от Бикини до Японии он спал на мешке, набитом радиоактивной пылью.
– Как так?
– Очень просто. Ему, видите ли, хотелось привезти домой пепел горящего неба, и он, дуралей, набил им свою наволочку.
– Бедняга, – пробормотал кто-то.
А Мэрилл задумчиво сказал:
– Очень интересно! Значит, у нас есть образец интенсивного поражения головного мозга. Чрезвычайно интересно и в высшей степени поучительно! Оригинальный экземпляр. Это нам очень пригодится.
– Какая чепуха… Дело идет о человеческой жизни. Это все-таки не кролики. И вообще – здесь не место для таких высказываний, – покосившись на подходящих врачей японцев, пробормотал Нортон и громко закончил: – Пошли, господа! Не будем терять времени.
Профессор Масао Удзуки
В конце апреля директор госпиталя Токийского университета принимал гостя. Это был профессор Масао Удзуки, крупнейший в Японии специалист по лучевой болезни. Знакомство их началось давно, еще в те времена, когда оба они работали в одном из медицинских институтов в Осака. Тогда Удзуки был подвижным, не в меру увлекающимся молодым аспирантом, а теперь перед Митоя сидел грузный старик с одутловатым лицом и редким серебристым бобриком над низким лбом. Их вряд ли можно было назвать близкими друзьями, но они всегда хорошо относились друг к другу и, что редко встречается в ученом мире, уважали друг в друге незаурядного работника и беспристрастного товарища и критика. Впрочем, виделись они сравнительно редко, а с тех пор как Удзуки, по его собственному выражению, окончательно «погряз» в исследованиях и лечении радиоактивных поражений, встречи их совсем прекратились, и отношения ограничивались посылкой поздравительных писем и телеграмм. Этот визит был первым за последние несколько лет.
Дымя сигаретой, взятой из красивого лакированного ящика, Удзуки говорил, скаля в невеселой улыбке щербатые темные зубы:
– Япония – несчастная страна, я японцы – несчастный народ. Кажется, со времени основания империи мы ввязывались в любую международную склоку, какая только затевалась на расстоянии менее тысячи миль от нас. Нам только и не хватало драки с соседями или друг с другом!
– Положим, – проворчал Митоя. – Такова более или менее история любого народа. Возьмите Европу…
– Любой другой народ ставил перед собой определенную цель и добивался ее. Одни стремились к национальному объединению, другие свергали деспотов, третьи боролись против иноземного гнета, тонули в крови сами и топили других, но они делали это с верой и страстью, а мы, японцы… Два тысячелетия мы воевали между собой или пытались оттягать у ближайших соседей кусочек земли, причем, заметьте, нам всегда доставалось за это, и крепко доставалось… И все для того только, чтобы посадить себе на шею безответственных авантюристов вроде Тодзё. [30]
– Ну, Удзуии-сан… – Митоя осторожно наполнил крошечные чашечки зеленым сакэ. – Я бы сказал, что вы сегодня чересчур пессимистично настроены. Утешьтесь. Ведь и другие народы не могут похвастать тем, что плоды пота и крови их отцов слаще. Не вижу большой разницы между нами и ними. Если кто и добился чего-нибудь дельного, так это, конечно, русские.
– Да, этим повезло.
Они помолчали, прихлебывая крепкий напиток.
– Возможно, вы и правы, Митоя-сан, – снова заговорил Удзуки. – И я сетую на грустную судьбу японского народа только потому, что сам принадлежу к нему. Возможно, другим народам не легче… И сейчас такое время, что все человечество обречено на безмерные страдания, если оно не одумается, не перестанет играть с атомным огнем. Но свое дитя плачет громче всех. Да и со стороны, конечно, видно, что в Японии неблагополучно. Ничего определенного! – Удзуки презрительно фыркнул. – Американцы тянут в свою сторону, социалисты – в свою, промышленники – в свою. Народ изголодался, оборвался, устал… Поневоле начинаешь думать, нет ли истины в том, что говорят коммунисты.
Митоя покачал головой:
– Нет, коммунисты не для нас. Хотя даже у вас многие видные люди сочувствуют коммунистам. Возьмите Ояма. А Ямава Гихэй – знаете, известный биолог, – он ведь вступил в японскую Компартию. Возможно, он считает, что только коммунисты предлагают пусть тяжелый, но зато определенный выход из того безобразного положения, в котором очутилась наша страна. Не знаю.
– Между прочим, – сказал Удзуки, – как-то я разговорился с рыбаками «Счастливого Дракона», и они рассказали мне о своей жизни. Я выяснил прелюбопытную вещь. Оказывается, многие из наших рыбаков, особенно молодежь, нанимаются на рыболовные шхуны вовсе не ради заработка.
– Вот как?
– Заработок за сезон слишком мал – восемь, от силы десять тысяч иен. Одни только резиновые сапоги стоят тысячу. Рыбаки идут в море для того, чтобы досыта поесть рыбы. Каково? Этого не было даже в годы войны.
– Да-а… – Мятоя задумчиво постучал пальцами по столу. – Кстати, Удзуки-сан, как идет лечение этих рыбаков? За последнее время я так увлекся административными делами, что совсем забросил врачебную практику.
– Лечение идет скверно, – не сразу ответил Удзуки. – Очень скверно. У всех тяжелые поражения костного мозга. И самое неприятное – крупные концентрации радиоактивной дряни в живых тканях организма. Сейчас пробуем переливание крови – возможно, это и поможет. Самочувствие у всех у них ужасное, не исключая тех семерых, которые находятся в вашем госпитале. Но хуже других состояние радиста Кубосава. Боюсь, что у него поражена еще и печень.
Он задумался на минуту, потом вдруг оживился;
– Помнится, вы рассказывали, как неласково встретили Нортона ваши пациенты со «Счастливого Дракона». Представьте себе, такая же история повторилась и в Первом национальном. Больные заявили, что они не морские свинки и не позволят производить над собою опытов. Словно сговорились. Насилу я их успокоил. Но американцы страшно обиделись. Нортон заявил протест. Кричал, что такого варварства не было со времен холерных и чумных бунтов, что это не что иное, как заговор и саботаж со стороны японских врачей, что он будет жаловаться, что умоет руки и так далее…
– Настоящий скандал, – прищурившись сказал Митоя. – Рыбаки поставили меня в неловкое положение. Я.тоже в разговоре с Нортоном упомянул о морских свинках, и теперь он, разумеется, убежден, что больных подстрекал я, хотя мне в голову это не приходило.
– К сожалению, у нас нет выбора, – вздохнув, отозвался Удзуки. – Пусть они экспериментируют, только бы лечили. Будь у меня дюжина, врачей и необходимые препараты, я бы с радостью отказался от великодушной помощи Нортона. Нам в руки попадают далеко не все материалы, которые они получают, исследуя ход болезни.
– Коммерсанты… Хотят сохранить за собой монополию на лечение, чтобы наживаться потом на каждой облученной душе, – пренебрежительно буркнул Ми-тоя.
