— Глядите, умно пишут!
— Наверно, ученый писал, не то что ты, темная башка.
— Э, ученые тоже разные бывают.
— Одни стоят за простых людей, а другие так бы нас и разорвали.
— Тише. Не мешайте.
Плыцяк беспокойно качнул лампу.
— Лодзька, есть еще сколько-нибудь керосину?
— Нету. Завтра надо сбегать к Стефановичу. Он уже меня раз спрашивал, что это у нас так много керосину выходит, — с упреком сказала невестка.
— Ну, эти несколько грошей нас не спасут, — спокойно сказал старик. — А почитать всегда полезно.
— Поздно уже, пора и по домам.
Они поговорили еще, обсуждая на все лады прочитанное в газетке, и, наконец, стали расходиться.
— Не все сразу, ребята, по одному, по одному, — предупреждал один.
— Э, не будь таким боязливым. Что это, уж и посидеть у соседа нельзя, что ли?
— Конечно, можно. А только зачем тебе, чтобы в деревне разговоры пошли?
— И так идут. Небось Агата уже бегала к ксендзу докладывать.
— Это которая, терциарка?[4]
— Ну, а кто же! Страсть, как старается заслужить царствие небесное.
— Ну, и на здоровье, — серьезно сказал Плыцяк. — Только надо стараться и о царствии божьем на земле.
Дверь то и дело скрипела, распахиваясь в звездную ночь.
Сладко благоухала белена. Плыцяк еще долго стоял на пороге. Его седая голова тряслась.
— Как тихо, боже милостивый. Звезды светят. Кабы кто сейчас шел по деревне, и в голову бы ему не пришло, сколько здесь горя, мучений, болезней всяких и всего.
Откуда-то с высоты опустился желтый лист и тихо упал на порог.
— Липы сохнут, как осенью, а до осени еще куда! Как же будет в поле расти, когда и деревья почти пропадают?
На дороге послышались шаги.
— Идет кто-то, — заметила невестка.
Плыцяк силился разглядеть в потемках. Блеснули пуговицы, заскрипели голенища высоких сапог, и в кругу слабого света, падающего из открытых дверей, появился комендант полицейского участка из Ржепов.
— Добрый вечер, пан Плыцяк.
— Добрый вечер. Что это так поздно?
— Да так уж пришлось, по службе — в Бжегах был.
— Так теперь уж, наверно, не придется дома ночевать?
— Да нет. У старосты переночую.
Вдруг полицейский словно что-то припомнил.
— Ах да, пан Плыцяк, ведь у меня и к вам дельце есть!
— Ко мне? Тогда проходите сюда. — Плыцяк шире раскрыл дверь и пропустил его вперед. — Пожалуйте в избу.
Комендант вошел и, словно мимоходом оглядывая избу, сел на лавку, на которой только что было полно парней. Плыцяк ждал.
— Говорят, Плыцяк, будто у вас народ сходится?
— А чего ж людям не сходиться? Соседей много. Есть у кого время, так и зайдет навестить старика, поговорить… У меня-то ноги уж плохо служат, мало хожу по деревне, так приходится дома народ принимать.
— Вот-вот, об этих разговорах и речь.
— А что, новый указ вышел, разговаривать не разрешается?
Комендант испытующе глянул в бесцветные, старческие глаза.
— Смотря о чем, Плыцяк, смотря о чем! Разные бывают разговоры. За некоторые и не похвалят.
— Я уж там за похвалами и не гонюсь.
— А что ж это к вам, старому человеку, в первую голову молодые ребята ходят? Молодежь ведь обычно любит с молодыми время проводить?
Над столом, над едва тлеющей лампочкой в упор скрестились два взгляда. Острый, жесткий взгляд молодых глаз коменданта и затуманенный, будто сонный — Плыцяка.
— Конечно, конечно… Потанцевать, повеселиться молодому всегда с молодым лучше… А все и молодому иной раз охота послушать про старые времена, как оно бывало, что когда случалось… Ну, тут уж — к старику, потому старик больше знает, больше помнит.
— Газеты какие-нибудь держите?
— Нет. Откуда у меня деньги на газеты? Иной раз почитаешь, если кто принесет и что-нибудь интересное есть.
— Газеты, Плыцяк, тоже разные бывают.
— Я знаю. Одни маленькие, другие побольше.
Левинский беспокойно шевельнулся, но не заметил в лице старого крестьянина ни тени насмешки. В бесцветных глазах не загоралась ни одна искорка.
— А есть и такие, которых лучше и вовсе не читать.
— Конечно, конечно… Не все ведь, что напечатано, то и свято… Иной раз и глупостей понапишут.
— Глупостей, а то и таких вещей, за которые в тюрьму сажают, — сухо сказал комендант.
— Как же такое печатать позволяют? Сказывали, что ведь ежели кто хочет что напечатать, то сперва должен показать властям… А уж властям лучше известно, что можно, а чего нельзя.
— Знаете, Плыцяк, в прежнее время — я тогда не здесь, а еще под Ковелем служил, — так вот уведомили меня раз. Ну такая, знаете, своя информация у меня была…
— Знаю, знаю… — невинно вставил старик, и Левинский снова подозрительно взглянул ему в лицо.
— Так вот, дали мне знать, что в одном доме скрывается человечек, на которого у меня давно уже зуб имелся. Разные там у нас были свои, полицейские счеты… Пошел я — гляжу, никого. Но у стены стоит сундук. Отодвигаю сундук. Вижу кольцо в полу, вроде ход в подвал. Открываю ход, кричу: «Вылазь»! И что вы скажете? Вышел! А у самого два маузера при себе было. — Ленинский не сводил глаз с лица старика. — Вот я его и спрашиваю: «Как же это вы так сразу вышли без всяких, когда у вас оружие при себе, а я один?» А он мне на это: «Кабы, говорит, это кто другой был, так только бы меня и видели… Но как услышал ваш голос, господин Левинский, — ну, думаю, пропал!»
Плыцяк привернул начавшую коптеть лампочку.
— Да, да, разные случаи бывают.
Левинский сжал под столом кулак.
— А вы, Плыцяк, со мной не шутите, не то эти шутки плохо кончатся.
Старик повернул к нему спокойное лицо.
— Где уж мне шутить, господин Левинский! Так только говорю, что, мол, разные случаи бывают… Я за Ковелем не бывал, а здесь в Калинах на своем хозяйстве сижу… В Пратулине вот был, родители мои оттуда родом… Беспощадно нас били в Пратулине, а дочка у меня была, так ей аж в Краков пришлось идти венчаться. Я сам сюда, на Буг, приводил ксендза, того, которого потом русские арестовали. Семь шкур с нас спускали в Пратулине, господин Левинский. Если поискать, так у меня и сейчас следы на спине найти можно… И ничего из меня не выбили, господин Левинский…
Комендант встал с потемневшим лицом.
— Ну, надо идти, а то у старосты спать лягут. А вы, Плыцяк, запомните, что я вам говорил.
— Запомню, я запомню. Стар я стал, но память еще, слава богу, хорошая… Ох, коли уж помню, так не
