культуре, читает стихи и требует стихов от меня. И я тоже что-то читаю, Зина молчит, а Елена Алексеевна начинает рассказывать о поэзии начала века, которой я не знаю, потому что ее проходят в тех классах, которые я прошел совсем по-другому. И настаивает, чтобы я читал, обещает достать книги.
- Русская культура достигла заоблачных высот. Чтобы постичь ее, тебе тоже надо стремиться вверх. Как альпинисту...
- Стой! Стрелять буду! Всем стоять! Стоять! И - клацанье затвора. Такое знакомое: я когда-то стрелял из винтовки, а Зина и Елена Алексеевна...
Мы замираем, прежде чем я успеваю что-то додумать. Мы умеем замирать, нас уже этому научили.
Перед нами двое. Брюнет с алыми кубиками, что спрашивал о фазанах. И боец с дикими белыми глазами. Это он клацал затвором, загоняя патрон в патронник. И винтовка его-в нас. Во всех разом и каждому - в сердце.
- Почему в зоне? - орет командир.- Почему в секретной зоне? Почему, спрашиваю?
- За хлебом мы,- тихо говорит Елена Алексеевна, вырвав у меня мешок и шагнув вперед, чтобы я остался у нее за спиной.- Вот. Продукты кончились.
- Почему в запретке?! - не слушая, кричит брюнет.- Почему?..
- Хлеба. На станцию. В лавку. Боец, поначалу чуть опустивший винтовку, вновь рывком поднимает ее к плечу.
- Товарищ командир, дозволь! В ту же яму!
Черная дырка смотрит мне в самое сердце. Разумом я понимаю, что Елена Алексеевна почти перекрыла меня собой, но то - разумом. А разум бессилен, когда точно знаешь, что патрон в патроннике. Разума уже нет, он тает, как мороженое...
- Дозволь!..
Винтовка пляшет в руках, но черный зрачок ствола по-прежнему вглядывается в меня. Точно и пристально. Сейчас грянет выстрел...
А командир молчит. Черные и не пустые сейчас, а пронзительные глазки его перебегают с лица на лицо. Чуть вздрагивают узкие усики.
Он сейчас-Господь Бог. Он упивается сознанием, что он - сам Господь Бог. И нет сейчас никого выше и могущественнее его.
Сейчас грянет. Ужас охватывает меня, каждая клеточка вопит об ужасе конца. Ведь смерть - это никогда не родиться. Никогда во все времена.
Зина вдруг бросается вперед. Не к бойцу с дикими глазами - к черному командиру с полоской усиков. Она что-то говорит, захлебываясь странным клокочущим смехом, но я ничего не соображаю. Я понимаю только, что она тоже закрыла меня от пляшущего ствола, и неистово хочу бежать, бежать, пока женщины стоят между мной и выстрелом. Хочу и не могу. У меня нет сил. Из моих ног уже сварили холодец, и чудо лишь в том, что я еще не упал.
- ...застрелишь, застрелишь, обязательно застрелишь, но потом, потом. Я три года мужика не знаю, три года. Я уж вешалась, я жить не хочу, я тебя хочу. Аж дрожу вся, как увидела. И не жизнь мне нужна, а... Ну, пойдем, пойдем, после застрелишь. После. Я тугая, во мне еще жизни... Я так прижмусь...
- Гы...- вдруг удивленно роняет боец.- А что, товарищ командир, а? Всегда успеем, от нас никуда...
Продолжая жарко бормотать, Зина медленно оттесняет усатого за кусты. Слышу, как трещит кнопка ее единственной блузки...
Боец продолжает держать нас под прицелом. Но глаза его уже ничего не видят: они будто влезли в его уши, он - весь там, за кустами, где сбивчивый шепот, где смешок, где шорох одежды. И вскрик Зины:
- Родимый!..
Стоим. За кустами совсем рядом - частое тяжелое дыхание, сладкое оханье Зины...
Боец бессмысленно кричит и начинает топать ногами. Потом опускает винтовку и левой рукой хватает Елену Алексеевну.
- Ну, икряная?.. Ну!..
- Сейчас, сейчас,- бормочет она.- Только парнишку... парнишку отпусти.Не могу при нем...
- Пшел!..- дико кричит боец, бросая винтовку и грабастая Елену Алексеевну двумя руками.- Пшел!
Я бегу. Бегу изо всех сил своих, спотыкаясь мягкими ногами. Падаю, вскакиваю, бегу. Уж воздуха нет, а я все бегу.
Прибегаю на станцию. К лавке. Не знаю, зачем я туда прибежал... Ведь у меня все равно нет денег, а женщин все равно убьют. После...
Сажусь в пыль возле входа в лавку. Пытаюсь свернуть цигарку, но пальцы дрожат, и махорка сыплется мимо. Проходят люди, я их вижу и не вижу, слышу и не слышу. И все пытаюсь свернуть цигарку.
Наконец сворачиваю, даже прикуриваю с первой спички. Цигарка пляшет в руке не хуже, чем у Хавки.
После. Я знаю, после чего их убьют, я вижу это так ясно, будто все происходит на моих глазах. И даже их гибель бессильна перед этими видениями.
Выкурив две цигарки, я не то чтобы успокаиваюсь, я начинаю понимать. Понимать самое главное: после женщин никак не могут убить. Ведь потом, после все наоборот: их целуют и ласкают, их благодарят. Их благодарят, ничего иного просто не может быть. Они - живы, они не только спасли меня, но и себя. Женщины не просто прекрасны и таинственны - они мудры, они могущественны, они...
И они действительно появляются. Я не отрываясь смотрю на них, пока они не могут видеть моих глаз. А потом опускаю голову и встаю.
- Крупа есть, не узнавал?- спрашивает Елена Алексеевна.
- Нет. Я тут. Курил я.
- Ну, сверни мне. Зина, купи там. Сама знаешь.
Зина берет мешок и молча направляется в лавку. А поравнявшись со мной, вдруг как-то странно, боком валится и крепко прижимает мою голову к груди:
- Они шутят так. Шутят.
И уходит. Я сворачиваю цигарку. А когда подношу спичку, отчетливо вижу укус на шее Елены Алексеевны. Зубы вижу.
- Вот ты и стал взрослым, - вдруг не глядя говорит она. - Чудовищно.
Я молчу. У нее такой тон, что перехватывает горло.
- Из нас выдавливают Россию. Ту Россию, о которой я рассказывала тебе. Россия писала стихи. Прекрасные, удивительные стихи. А ее швырнули в грязь и топчут сапогами. Выдавливают ее из нас. Капля за каплей.
Капля за каплей. Я теряю каплю за каплей. Я чувствую эти капли, они стекают по моему телу...
Глава пятая.
1
Никак не вспомню обратной дороги. Кругом, далеко обходя страшный лес. Кажется, все молчали. Или Елена Алексеевна говорила что-то...
Дома меня ждут сапоги. Настоящие яловые, которым нет сноса. Ярко начищенные. Они выстроились очень торжественно, голенище к голенищу перед скамейкой у входа в барак.
На скамейке сидят Семен Иванович и Хавка. А принаряженная, почти неузнаваемая Тайка стоит рядом.
- Вот. Это тебе.
У меня никогда не было сапог, я знаю им цену. То, что сейчас у меня на ногах, - опорки, подвязанные проволокой. Их не берется чинить даже Семен Иванович.
- Мне?..
Я не могу поверить. Очень хочу и не могу: это же все Тайкины сбережения. А может, и не только ее, кто их, женщин, поймет? И я хочу верить и не смею.
