Я оторопел. Имени его мне никто не говорил. Ваней я назвал его так — для себя, сам не знаю, почему.
— С ним мы договорились. Он следующий.
— Ну, ну… Может, мне им заняться? Учти, он у нас тут самый проблемный. Даже сестры с ним не всегда справляются.
— Нет, спасибо, мы сами. Правда, Вань? — сказал я, сажая в кровать уже запеленатого ребенка.
— Ну, пошли. Да ты чистенький! Вань, в туалет хочешь ведь? Давай-ка, на горшок. Сейчас, только достану…
Я уже было начал снимать подгузник, когда он как бы дернул меня за рукав. Именно «как бы», чуть заметно. Как будто просто случайно зацепил рукав халата. Но очень неоднозначно: именно в тот момент, когда я начал разматывать подгузник. Оглянувшись на старшую, я обнаружил ее в крайне довольном расположении духа: она стояла, опершись на одну из кроватей, и иронично улыбалась. Взгляд ее как бы спрашивал: ну, что делать будешь?
— Что, не снимать?
— А я предупреждала. Начнешь снимать — вот тогда ты поймешь, что такое Ванька. Весь наш гвалт тут покажется тебе детским лепетом. Давай вдвоем: я одна с ним не справляюсь, не удержать… Это же волчонок настоящий…
— Не надо. Скажите, а процедурная у вас тут где? Там сейчас свободно?
— Да напротив почти, а что?
— Ничего. Сейчас, минуту…
Я посадил Ваньку на руку, он как-то деликатно уцепился за мое плечо. Присев, я поднял с пола горшок, и мы, сопровождаемые старшей, пошли в процедурную.
— Подождите, пожалуйста, мы сами, хорошо?
— Ну-ну… Если что, зови.
В процедурной стояла ширмочка. Занеся Ваньку за нее, я посадил его на кушетку и поставил на пол горшок.
— Ну, что? Дальше сам? Или мне?
Вы видели когда-нибудь глаза большой, пушистой собаки, которая всю жизнь прожила с хозяином и внезапно оказалась на улице? Приходилось ли вам смотреть ей в глаза, когда вы пытаетесь дать ей кусок сосиски, чтобы подманить? Вы-то уже решили, что возьмете ее, уже пожившую на улице, с грязной, но все еще ухоженной шерстью, а вот она… Она вас еще оценивает. Подойдет — не подойдет. Она уже знает цену фальшивой ласки, когда за пьяным сюсюканьем может последовать пинок. Она уже не пойдет просто за куском сосиски — она пойдет за новым хозяином. Это не уличный пес, благодарный за еду и заискивающе смотрящий: не перепадет ли еще кусочек? Это собака и хозяин в одном лице, знающий себе цену и имеющий достоинство, может быть, именно ваш будущий соратник. Но — только — может быть.
Ванькин взгляд именно оценивал. Да — нет. Принять — нет.
— Сам. — Голос у него был под стать поведению, совсем не детский.
— Хорошо. Только я не выйду совсем, ладно? Но ты тут оставайся, за ширмой… Нужен буду — позови.
— Как?
— Вадик я. — У меня не повернулся язык соврать. — А ты — Ваня. Вот и познакомились. Давай, ведь еле терпишь уже…
Старшая мне не поверила. Сунулась проверять — все ли нормально. Получила полную порцию презрения в тот момент, когда рукой прощупывала: не навалено ли в штаны?
Вечером мы перед сменой пили чай. Старшая, палатная сестра, ночная смена, которая была еще не в полном составе. Я был посажен на самое удобное место: как я понял, обычно тут сидела старшая. Мне даже досталось печенье. От которого я, конечно, отложил парочку. И, уже уходя, занес его Ваньке.
Что такое сорок часов? Это одна рабочая неделя. Мне, слава богу, не полагалось ночных дежурств, не тот уровень. Зато дневные получались заполненными до отказа: утром ворваться в ставший уже привычным гвалт, переодеться, пробежаться по палатам, отмечая: этого выписывают, этому назначили диету, тому — лекарства придется впихивать. Все это в темпе вальса: нужно успеть переодеть, подмыть, поменять простыни, помыть клеенки; потом спуститься в прачечную, забрать чистое белье. Когда все это сделано — подходит время обеда. Нужно развезти по палатам и покормить тех, кто сам еще не умеет есть, потом опять помыть чумазые рожицы, кого-то переодеть, кого-то уложить спать…
Ваня всегда терпеливо ждал. Когда на него найдется время. Он никогда ничего не требовал. За это время я разузнал, что Ваня и не болен вовсе, просто его подобрали на улице, с соплями, в детдом его таким не взяли и отправили на карантин к нам. Врачи подлечили насморк и простуду и теперь ждали, когда дело пройдет по инстанциям.
Ваня не говорил. Почти не говорил. Он производил впечатление прошедшего через огонь и воду бойца. Основное общение сводилось к «да», «нет», «не знаю». Если ему было что-то нужно и он не мог сделать этого сам, то он деликатно дожидался, пока на него обратят внимание. Если ему что-то не нравилось, то этот молчун превращался в вихрь, состоящий из зубов и когтей, из внезапно и ощутимо больно бивших рук и ног. Он, так же как и я, не переносил, если к нему подходили сзади. За спиной у него не должно было быть никого, особенно тех, кому он по своим меркам не доверял.
С того самого первого дня у нас установилось понимание друг друга на уровне жеста, взгляда. Складывалось впечатление, что мы вместе росли. Не нужно было обмениваться какими-то словами, я употреблял их только для соблюдения своих привычек, а Ваньке это, кажется, просто не мешало. Уже на третий день, когда я мыл пацана, обитавшего в первой кроватке, я почувствовал, что кто-то стоит рядом. Это был Ванька, покинувший свой привычный наблюдательный пост. Он держал в руках брошенную мною пеленку и задумчиво-брезгливо ее осматривал. Потом на вытянутой руке отнес к огромному, уже почти полномутакими же грязными пеленками мешку, стоявшему у входа. С этого момента мы мыли детей вместе. Я мыл, Ванька складывал грязные вещи в мешок. Как будто, так и должно быть. Даже старшая не посмела прогнать Ваньку в кровать — а что, пускай. Главное, чтобы не заразился и врачам на обходе не попадался. И Ванька честно не заражался. После помывки и кормежки остальных детей мы вместе обедали. Потом был тихий час. Его мы с Ванькой проводили на широком подоконнике окна, выходящего на Обводный канал. Смотрели на машины. На воду. На осенние листья, скапливавшиеся перед арками моста. На рыбаков, пытавшихся поймать что-то в грязной воде. И опять на машины. Молча. После тихого часа Ванька позволял снять себя с подоконника и отвести в палату, пока я занимаюсь переносом чистых вещей из подвала. Он уходил к себе в палату, свешивал из кроватки ноги, утыкался лбом в руки, занимая свой наблюдательный пункт, и ждал. Ждал, когда в полдник можно будет вылезти и разносить кисель…
В пятницу, последний день моей практики, старшая позвала меня в ординаторскую.
— Ну, что, Вадик… — сказала она, присаживаясь у стола с направлением на практику в руках и ручкой. — Можешь передать Дмитрию, что у него «не зачет». И не делай большие глаза — я с вашим завучем училась вместе. Еще во вторник позвонила, рассказала про Ваньку и про тебя. Так что передай Дмитрию, что свои практики надо сдавать самому. А тебе — «зачет». И стипендию тебе прибавят — до повышенной. И… Ты приди в понедельник, проведай Ваньку. Он сегодня с самого утра не в себе. Чувствует, видимо. Вы даже на подоконнике не посидели, я заметила…
С Ваней мы попрощались на пороге. Как взрослые. Я вошел в палату, встал у самой двери. Ванька сидел, как обычно. Только смотрел он не на дверь — на стену. Я остановился на пороге палаты. Мы оба ничего не говорили — он по привычке, я просто не знал, что сказать.
Попрощались мы взглядами. В какой-то момент кашлянье и хныканье в палате как будто пропали. Стало тихо-тихо. Как в подвале, откуда я приносил белье. Казалось, слышно было только толчки моего сердца, бившегося где-то в горле, не давая сделать полноценного вдоха. Ванька повернул ко мне лицо, взглянул в глаза и… кивнул, как будто говоря:
— Иди. Я знаю, что нужно. Это всегда так, что те, кто нужен, с кем смог сродниться, кого понимаешь, — уходят. Уж я-то знаю… Ты иди. Я знаю, что так надо. Иди…
Я не смог ничего ответить. Мои глаза не могли сказать так много, как его, а словам тут места не было. Пришлось выйти.
В понедельник утром Ваньку забрали нашедшиеся родители-алкаши из питерского пригорода,
