стороне писал текст. Зайцеву досталось изречение из «Криминального чтива»: «Красота спасёт мир».
Зайцев позвал Ёжикова к себе. Ему было интересно, чем ещё занимается человек, отмочивший такую залепуху.
— Оформляю газету «Сельская жизнь», — ответил Ёжиков.
— «Сельскую жизнь»? — удивился Зайцев. — Скучно, наверное, оформлять «Сельскую жизнь». Это же не «Птюч» какой-нибудь, и не «Спид-Инфо».
— А что «Птюч»? Попса карамельная. Лучше уж «Сельская жизнь». Я недавно так нарисовал первую полосу, что если её на вытянутую руку положить и так чуть сверху на неё посмотреть, то из пробелов между абзацами складывается слово ХУЙ…
После этого Зайцев заказал Ёжикову оформить компакт-диск группы «Ути-ути» и поселил его в Теремке. Женька приехал из Питера и жилья у него в Москве не было.
Женька носил детские шортики и комбинезоны с лямками и короткими брючинами. Вместо о'кей говорил «такси». Слово «шестисотый» употреблял как абсолютную меру всего. Увидав большого таракана, уважительно запенивал: «О, какой таракан. Шестисотый!»
Потом Женька сшиб с Жоры большой аванс и исчез на три месяца. Выяснилось, что он довольно прочно торчит на «втором номере», как наркоманы называют героин.
— Женя, ты не думай, что я хочу тебя выгнать, отказать тебе в крыше над головой…
Зайцев перешёл на нервный, горячий шёпот. Арина шагнула ближе к двери: ей было интересно, чем закончится разговор. Заглянула в щель между дверью и косяком. И тут же, задушив в горле крик, отскочила, сшибла к чертям ню Zemfir'ы, которое украшало противоположную стену коридора.
Она увидела иссиня-жёлтое плоское лицо, которое не могло принадлежать человеку. Рот чернел отвратительными руинами сгнивших зубов. Щёки были покрыты белесыми струпьями. Глаз не было, или почти не было.
— Господи милосердный, — прошептала Арина. — Нет, это не Ёжиков.
Она видела недавно Ёжикова. Он производил несладкое впечатление: синий, впавшие щёки, подрагивающие веки. Но он не успел ещё превратиться в такое чудовище.
Арина быстро прошла вглубь квартиры. Там дышала сладким дымом пёстрая тусовка.
— Да нет никакой Акварели, и быть не может. Чистый фуфляж. Значит, и по вене дуть не надо, выпил рюмочку и готов? Это, знаешь, придумывают, кому колоться лень.
— Прямо коммунизм: выпил рюмочку и сутки прёт.
— Да это старая телега про мухоморы, достали уже… Доказано же — не прут мухоморы. Они хороши как рвотное…
— Фуфляж, всё фуфляж. Это как Стёпка Симонов делает. Я к нему прихожу, он меня угощает травкой амстердамской. Знаешь, такой пакетик с листочками, фирма. Я покурил: травка как травка, ничего особенного. А мне потом говорят, что он в этот пакетик кладёт дурь, купленную на Пушке, и трёт, что вчера прислали из Амстердама…
— Аринка, привет! Ты, говорят, с работы ушла?
— Говорят, меня Гаев уволил. Сегодня. Я не знаю. Правду, думаю, говорят.
— Держи косяк. Правильно ты ушла. Сколько ж можно в дерьме сидеть…
Арина взяла беломорину, затянулась. Ещё раз. Арина не курила почти неделю, и трава подействовала сразу. Где-то в глубине квартиры горели ароматические палочки. Внимательно следя за движением своей руки — какой она описала красивый полукруг! — Арина передала косяк дальше.
Сзади раздался сочный щелчок. Арина обернулась и вскрикнула. В дверном проёме застыло коротконогое толстое существо с иссиня-жёлтым лицом. На чёрной паршивой губе болталась жевательная отсоска от лопнувшего пузыря.
— Пуся, сгинь! — рявкнул кто-то сзади.
Существо помедлило мгновение, а потом плавно отступило в глубину коридора.
— Что это? — едва пролепетала Арина.
— Это Пуся. Ёжиков кореш. Два года на героине.
— Тебе повезло, он обычно не встаёт. Лежит и смотрит на носок ботинка. Женька ему препарат приносит. Говорят, он уже два месяца не срал.
— Я знал одного долбоёба, который не срал полгода. Дошёл до полной кондиции. Маму не узнавал в зеркале. Пальцы на ногах гнить стали. Все думали, всё, суши весла. Это было на Пушкинской, 10, я там тогда тусовался. И как-то ночью — жуткий грохот, а потом вонь. Это Марик просрался. Куча — вот не вру! — метр на метр! Как в него влазило…
— Аринка, да ты совсем ошалела. Чернушников не видала, что ли? Держи косяк…
Арина боязливо оглянулась на дверь. Спросила:
— А почему его зовут Пуся? Он вообще мужик или баба?
— Парень. Двадцать лет, что ли. Кажется, с Волги… Земляк твой.
Рокеров погрузили на теплоход «Афанасий Фет» и вытолкнули в канал имени Москвы. Они должны были проплыть по Волге, остановившись в пятнадцати городах и сёлах. На берегу разворачивалась надувная сцена, рокеры смотрели в небо и пели про крепкую дружбу и про свободную Россию.
Зайцев вышел ночью на палубу. На корме, опершись руками о перила, стояла раком девка. Сзади пристроился, спустив штаны, музыкант Ефимов. Молча и ритмично, как водяной насос, он фалил юную жабу в серебряном свете луны.
Мурлыкали за кормой лопасти винтов. Ефимов, крякнув, оторвался от жабы. В серебряном луче сверкнули капли спермы на конце ефимовского члена. Откуда ни возьмись, появился музыкант Тарасов, быстро стянул брюки и пристроился на место Ефимова. Девка хрюкнула. Зайцев сплюнул и вернулся в каюту.
Жабами называли малолетних мокрощёлок, которые преследовали рокеров на концертах и на гастролях. Цель у жабы одна — чтобы её отплющило как можно больше музыкантов. Жаба коллекционирует музыкальные шомпола, как другие коллекционируют автографы. Ради достижения цели жаба не остановится ни перед чем: проползёт за кулисы через канализацию концертного зала, проникнет в гостиничный номер через балкон.
Поездка по Волге готовилась очень серьёзно, Зайцев лично следил за списками команды «Афанасия Фета». Тщательно проверил заявки от журналисток молодёжных изданий. Но всё равно на теплоход пробралось с десяток поблядушек.
В каютах и под открытым небом стоял плотный трах. По дороге жабы отдавались матросикам, чтобы они не сошли с ума на пьяном корабле.
Зайцев не участвовал в карнавале. Водку он не пил, а виски выкушали слишком быстро. Обходился анашой, которую не шибко любил, но которая пришлась на теплоходе как нельзя кстати.
Другим поздним вечером Зайцев, закутавшись в плащ, как Байрон, стоял на корме, курил косяк и вглядывался в сонную темь берегов.
Прямо у его ног шевельнулся брезент, накрывающий какие-то непонятные продюсерскому уму корабельные канаты.
Зайцев отдёрнул брезент — на канатах лежала, свернувшись калачиком и растерянно моргая, накрашенная девица. Типичная жаба — алые губы, короткое красное платье, пухленькие ляжки в ажурных чёрных колготках.
— Ты откуда взялась? — спросил Зайцев.
— Я-то? — переспросила девица. — Из Сосновки я. Деревня это у нас такая. Рядом с Саратовом.
Зайцев расхохотался. Так смешно звучали в речах девицы распахнутые, круглые «О».
Девица смутилась.
— Так ты в Саратове села?
— В Саратове.
— А как ты на теплоход попала? Охрана ведь.
— А я по трапу бочком, бочком… Охранник отвлёкся, а я такая — быстро, и сюда.
— Зачем?
— А мне в Москву надо, — шмыгнула носом девица, — Артисткой быть. У меня там знакомая такая есть, Люся такая Петрова из нашей Сосновки. Она мне поможет.
