— Я не знала, что... Я так испугалась...
Она умолкла, словно ее покинули силы.
Я принялся развязывать им руки, и мы вкратце рассказали, конечно, в первую очередь ради Фроста, о том, что здесь происходило.
— Поэтому ваши показания завтра объяснят все, в том числе и то, что случилось здесь сегодня ночью, а это последнее, безусловно, заслуживает объяснений. — Я широко улыбнулся ему. — А теперь позвольте мне сказать, что я счастлив познакомиться с вами. Нам с мистером Драмом долго пришлось ждать этого момента.
Доктор Фрост ласково улыбнулся. Он выглядел точно так же, как на фотографии, которую я видел в его доме и мельком в Блю-Джей. Красивое лицо, хотя излишне полное, с кустистыми бровями и густой седой шевелюрой. Доброе лицо. Но сейчас он выглядел очень усталым. У Алексис тоже был усталый вид, но она никогда не казалась мне такой красивой, как сейчас.
Я никак не мог справиться с веревками, поскольку пальцы у меня были основательно повреждены, похоже, даже сломаны, но постепенно дело двигалось. Драм принялся было развязывать Алексис, но я остановил его:
— Не надо, пусть она потерпит еще минутку, ладно?
— Конечно. — Он пристально посмотрел на меня, потом, помедлив, кивнул, словно его осенила догадка. Вероятно, та же самая догадка, которая возникла и у меня.
Тогда доктор Фрост сказал:
— Я не нахожу слов, чтобы выразить благодарность за все, что вы для нас сделали. Вы оба. Но... Я принял решение не выступать на слушаниях Хартселльской комиссии.
— Что?!
— Вы решили... что?!
Сперва спросил Драм, а потом уже я. Я уставился на доктора широко раскрытыми от удивления глазами:
— Но это же... бессмысленно! Вы должны дать показания. Особенно... теперь. — Я ощутил зияющую пустоту внутри, словно проглотил свой собственный желудок. — Мы устроили самое настоящее побоище. И только из-за вас...
Фрост прервал меня и все тем же своим интеллигентным тоном продолжал:
— Пожалуйста. Я уже принял решение. В прошедшее воскресенье я оказался перед необходимостью принять это решение — самое важное в своей жизни, а именно: давать или нет свидетельские показания против мужа своей дочери. — Он тщательно подбирал слова. — Проблема, и без того достаточно сложная, тогда осложнилась еще больше, вот почему мне потребовалось тайно уехать в Блю-Джей. Мне нужно было побыть одному и принять решение. Вы не поймете всей сложности...
— Думаю, я понимаю. Речь идет о записях телефонных разговоров Сэнда, которые вам передал Браун Торн?
Доктор был ошеломлен.
— Да. — Помолчав немного, он продолжал: — Я узнал, что мистер Сэнд готов был прибегнуть к насилию в отношении меня, лишь бы не допустить моего появления в Вашингтоне. Я был в шоке и даже... подумал, что моя дочь знает о его намерениях. Но теперь, когда мы с Алексис имели возможность побеседовать по душам, я понял, как сильно я ошибался на ее счет. Просто в тот момент я находился в состоянии крайнего эмоционального возбуждения.
Он взглянул на Алексис, и она одарила его очаровательной улыбкой.
Веревку наконец удалось развязать, и доктор Фрост принялся растирать запястья.
— А что заставило вас предположить, что вашей дочери могут быть известны планы Сэнда? — продолжал наседать я.
— Сама эта мысль, естественно, казалась мне нелепой. Но в одном из телефонных разговоров Сэнд сказал этому... негодяю, что я буду главным свидетелем на слушаниях Хартселльской комиссии. Об этом не знал никто, кроме моей дочери. Причем я сообщил ей об этом под честное слово. Поэтому сначала я решил, что дочь все-таки разболтала об этом мужу. Теперь-то мне известно, что мистер Сэнд получил эту информацию от членов комиссии или еще от кого-нибудь. Мне же казалось, что первое его предположение было более правильным. Нам все еще были очень нужны его показания, но он не собирался их давать... скорее всего. Не собирался. Но может, и даст.
И словно в подтверждение моих мыслей, Драм сказал:
— Ну, теперь все становится на свои места, Шелл... Сэнд, Аббамонте... Рейген. Магнитофонные пленки, можно сказать, у тебя в руках. Теперь единственное, чего нам не хватает, — это дневника.
— Верно, — согласился я. — И я не перестаю думать о книжице, которую видел в чемодане миссис Сэнд.
— Какая еще книжица? О чем мелют эти дуралеи?
Это Алексис вмешалась в наш разговор. Очаровательная улыбка исчезла с ее лица. Она больше не улыбалась.
Драм словно не слышал ее гневной реплики и продолжал, обращаясь ко мне:
— Ты имеешь в виду небольшую книжицу в кожаном переплете, о которой ты вспомнил, когда я рассказывал тебе о дневнике Нелса Торгесена, не так ли?
— Совершенно верно. Назовем эту небольшую книжицу в кожаном переплете условно дневником.
Драм ухмыльнулся:
— А не говорил ли ты, что он находился в ее чемодане в «Статлере»?
— Естественно, говорил.
Мне нужно было кое-что предпринять, прежде чем продолжать разговор, и я с жестом, обращенным к Драму, сказал:
— Позволь мне?
Он кивнул в знак согласия. И сейчас, как это не раз случалось прежде, мы мыслили одними и теми же логическими категориями и совершенно синхронно, а следовательно, понимали друг друга без слов.
Я обратился к Алексис:
— Миссис Сэнд, вы поручили мне найти вашего отца, доктора Гедеона Фроста. Вот он. Я его нашел.
Драм снова ухмыльнулся. Глаза Алексис излучали ледяной холод.
— Итак, дело закрыто. И наши отношения закончены. — Я повернулся к Драму и учтиво склонил голову, говоря: — Прошу, ваша очередь.
Он повторил:
— А не говорил ли ты, что небольшая книжица в кожаном переплете, которую мы договорились называть дневником, была в ее чемодане в «Статлере»?
— Да, говорил. Но я тогда не обратил на нее внимания. Я был уверен, что разгадка в чековой книжке. Блестящий дедуктивный вывод, должен вам признаться.
— Блестящий.
— Она не оставила чековую книжку в туалете. Я это тщательно проверил. Настолько тщательно, что уверен: дневника она там тоже не оставила.
— А Рейген сказал, что дневника не было в чемодане.
— Точно. Я ему верю.
— А ты находился с ней все это время...
— От «Статлера» до Блю-Джей, почти неотлучно, да.
— Рейген захватил ее непосредственно в Блю-Джей. Следовательно, если он дневник не нашел... — Я медленно продолжал: — Он должен сейчас находиться при ней.
И мы оба уставились на Алексис. Ее лицо утратило свои обычные краски и радужное выражение. Оно стало мертвенно-бледным и даже тусклым.
— Вы сошли с ума, — сказала она, — идиоты несчастные!
Драм не дал ей договорить:
— Это же был дневник, не так ли, Алексис? Дневник Нелса Торгесена?
— Вы тронулись...
И тогда я сказал ласково, таким же ласковым тоном, каким говорил доктор Фрост:
