— Так я думал. А она ЛАЕТ!
— Кто?
— Шуба.
— Ну, это нормально, она ведь из собаки, — успокаивающе заметил Филипп.
— И воет по ночам, — жалобно говорил Пончик, — когда я запираю ее в шкаф. Но это полбеды, что она лает, она еще и говорит.
— Говорит?
— По-китайски.
— Она же китайская, голова! — крикнул Гаргулья, вмешиваясь в разговор.
— И что она говорит? — полюбопытствовал Филипп.
— Дзи-во-дзёр, — простонал Пончик. — Сволоць пи-ли-кля-тая. — Филипп прыснул. — Знаешь, по- моему, она ругается на меня.
— По-моему, тоже, — согласился Филипп. — Я, правда, мало понимаю по-китайски, точнее говоря, не понимаю вообще. Попробуй покормить шубу мясом, может, она успокоится.
Пончик, выслушав его, впал в глубокую задумчивость. Ромул, вытащив карманный видеофон, стал названивать их приятелю Сильверу, но никто не отзывался.
— И куда он мог запропаститься? — недоумевал Ромул.
— Я видел его вчера на дне нерождения, — вмешался Филипп.
— Хорошо погуляли?
— Спрашиваешь!
— Значит, ты женишься? Поздравляю.
— Еще рано, — сказал Филипп. Сутягин отвел глаза. Только теперь до него дошло, как люто он ненавидит Фаэтона, и в этой ненависти он черпал болезненное упоение. Но Филипп, по-видимому, ни о чем не догадывался.
— Пончик все жалуется, — говорил Гаргулья. — Посмотрел бы ты на меня! Недавно я подрядился переводить книгу с древнефранцузского. «Сексопотам и гипотрахелион! Порнокопытная история»! Звучит, а? Смотрите, он даже вздрогнул!
— Ничего подобного, — отрицал Пончик, заливаясь густейшей краской.
Гаргулья ударил ладонью по столу.
— Тройной «Лед и пламень»!
— Деньги вперед, — огрызнулся автомат, которому было не привыкать к выходкам клиентов.
— Я плачу, — вмешался Ромул. У него всегда водились в изобилии фальшивые бублики, которыми он частенько снабжал друзей. Он полез в карман, но так оттуда и не вылез. Пончик судорожно вцепился в Филиппа, глаза его расширились от ужаса. Друзья закоченели, и было от чего. Ибо перед ними предстал сам Сильвер Прюс собственной персоной, и персона эта находилась в, мягко говоря, довольно-таки убогом состоянии.
— Сильвер, — начал Ромул, когда обрел дар речи, — кто же довел тебя до жизни такой?
— И не говорите! — взревел Сильвер, выплевывая клавиши. — Этот… этот… этот… у-у! — Он стряхнул с себя крышку рояля, из которой голова его торчала, точно из рамы, и принялся топтать. — Я… я… не знаю, что с ним сделаю! — Прюс оборвал водоросли, свисавшие с ушей. — Я подвергся нападению, — томно объяснил он в заключение, валясь на стул, но сейчас же соскочил с него и на четыре стороны раскланялся перед Филиппом, так что тому даже стало неловко. — Здоровья и счастья, Филиппчик! Как повезло парню, а? Ведь это прямо-таки везение из везений! Отхватить такой приз!
Сутягина передернуло, он резко повернулся и вышел. Закоренелый неудачник Пончик помрачнел и нырнул в свой коктейль. Филипп постучал по бокалу.
— А? — отозвался Пончик изнутри.
— Я хотел тебя спросить: ты ходил к Вуглускру?
Из бокала донесся вздох.
— Сильвер, ты не знаешь, что такое гипотрахелион? — кричал студент.
— И знать не хочу! — испугался Сильвер.
Глаза у него косили, соответственно правый на левую сторону, а левый на правую, так что оба они в совокупности были скошены к носу. Кроме того, они бегали и иногда убегали так далеко, что ему приходилось бросаться за ними в погоню. Несмотря на это, Сильвера считали весьма приятным человеком. Он работал на телевидении, в газетах и в Интернете, и редкое издание было лишено чести приютить на своих страницах его статьи, дававшие доходчивые ответы на те вопросы, которые невозможно даже толком сформулировать. К примеру, в чем смысл жизни, а в чем ее бессмыслица; зачем нужно министерство погоды, которая то и дело ведет себя как ей вздумается и не подчиняется никаким указам и приказам; почему другие города на планете отказываются признавать над собой власть Города. Помимо этого, Сильвер вел светскую хронику, давал советы, как изводить врагов и выводить прыщи, а также числился в оппозиции правительству, что само по себе снискало ему всеобщее уважение — глубокое, как море, и в котором он нередко тонул.
Итак, Сильвер закашлялся и вытянул из себя пару струн, после чего публично проклял того негодяя, который обрушил на него рояль.
— Кругом одни враги, — горько пожаловался он.
— И Дромадур говорит то же самое, — со смехом подхватил пьяный Гаргулья.
Сильвер поежился, и все почувствовали, что со стороны Гаргульи это слишком.
— Пончик, — тихо позвал Филипп.
— Я занят, — отозвался тот из глубины бокала.
Гаргулья вовремя спохватился, что ему пора идти на ночные занятия, опрокинул стопку опохмела и вполне пристойно попросил Филиппа пригласить его на свадьбу. Тот пообещал, что не забудет, но вид у него при этом почему-то был немного неуверенный. Ромул попытался расплатиться, но искушенный автомат даже не стал пробовать его бублики на зуб и сразу заявил, что они фальшивые. Рассерженному Лиходею пришлось платить по таксе, согласно которой один настоящий бублик равнялся двум ненастоящим. В итоге у него не хватило наличности, и, не вмешайся Филипп, проныра-автомат наверняка вызвал бы наряд мышкетеров. Рассерженный Ромул отправился лепить новые бублики; Сильвер увязался за ним, и дорогой они толковали о том, как повезло Филиппу и как несправедлива эта дурацкая жизнь.
Сон восьмой
— Несправедлива, — твердил себе Сутягин, — несправедлива, несправедлива…
Он и сам не знал толком, что его так обидело — пресмыкательство Сильвера или дружеское расположение Филиппа, — но все чувства Сутягина, как лучшие, так и худшие, были оскорблены. Ненависть к Филиппу заполонила то, что в старых романах высокопарно именовалось бы сутягинской душой. Он был несчастен и чувствовал себя совершенно беспомощным.
— Проблемы? «Бюро добрых услуг» решит их все!
Сутягин вздрогнул. Бросил взгляд налево, направо, убедился, что все вокруг заняты своим делом и о нем, Сутягине, даже и не помышляют. Почему-то ему стало дьявольски одиноко — наверное, оттого, что он и впрямь был одинок.
— Служба милосердия, — продолжал все тот же неприятный голос. — Протяни руку ближнему в беде, и когда-нибудь он протянет руку тебе.
Голос был живой, гадкий и скрипучий, как скрипка Страдивари, когда на ней играет профессиональный барабанщик. Сутягину стало не по себе.
— Я не понимаю, — начал он в растерянности, говоря сам с собой, потому что все сколько-нибудь человеческие лица пребывали вне пределов досягаемости. Нищие приставали к прохожим, и те, как положено, подавали им дырки от бубликов. В конце улицы мышкетеры спецотряда особого назначения поливали из огнемета тощее деревце, каким-то чудом выросшее из старой, полуразвалившейся стены. Деревце оказалось вишней, и его ветви, охваченные огнем, красиво извивались в ослепительной агонии.
