Вуглускром.
— Я хотел бы попросить вас об одолжении, — волнуясь, проговорил он. — Речь идет об одном моем друге.
Бубликовый король рассеянно выслушал его, хлопнул по плечу и заверил, что все это мелочи и что он рад будет оказать Филиппу такую пустячную услугу. Сам не зная отчего, молодой человек почувствовал облегчение. Он выпил шампанское и скомкал бокал.
— Что у тебя? — спросила Матильда.
Филипп раскрыл ладонь; на ней лежала бабочка.
— Играем в прятки! — закричала Матильда и потащила его за собой. Водил несчастливец, чей бокал — о ужас! — оказался розой: это был Сутягин. Свет погас, гости с хохотом разбежались по комнатам. На какой-то лестнице Филипп налетел на пиратского канонира, выстрелившего в него из иллюзорной пушки. Грохот на миг оглушил Филиппа; Матильда со смехом поманила его из мрака и исчезла. Лестница заскользила под Филиппом, как эскалатор.
— Матильда! — тихо позвал молодой человек.
Ответом ему была звенящая тишина. Он повернулся и лбом стукнулся о скафандр, загремевший, как барабан. Филипп догадался, что это Ровена: она с давних пор преследовала его, пытаясь рассорить с Матильдой, но у нее ничего не выходило.
— А я вас поймала, — сказала она, жарко дыша ему в ухо.
Филипп пробормотал что-то невнятное и на всякий случай поспешил прочь. Раз или два он налетал на диван, который мгновенно превращался в стол с острыми краями.
«Я неуклюж, — думал Филипп. — Здешние вещи меня не любят. Точнее, они понимают, что я не люблю Вуглускра, их господина. За что? Вот вопрос!»
Вуглускр был богат. Вуглускр был удачлив. В свои 72 года он имел самую цепкую хватку на свете. Город склонялся перед ним, как перед богом. Бублики Вуглускра исчислялись миллиардами, будущее его было безупречно, а прошлое — невероятно плодотворно. Весь свет принадлежал Вуглускру, между тем как сам он принадлежал своей дочери, в которой души не чаял, а она — Филиппу, которого любила всем сердцем. Так что Филипп, будь в нем хоть капля самомнения, мог считать, что весь свет принадлежит ему, и извлекать из этого соответствующие выгоды, о которых, несомненно, позаботился бы более предусмотрительный человек. Впрочем, если бы Филипп был предусмотрителен, вряд ли Матильда полюбила его — по крайней мере, так, как она любила.
Филипп не знал, началась игра или уже закончилась; во всяком случае, ему было все равно. В лифте, сделанном в виде кареты Золушки (и оттого жутко неудобном, но что поделаешь — сказка есть сказка), он спустился в сад, где росли пластмассовые штыкрозы, обвитые колючей проволокой. Первое время садовник пытался удержать ее в рамках приличия с помощью бульдозера и лазерных ножниц, но она насмехалась над ним и буйно раскинулась по всему саду. Филипп остановился в нерешительности: он ведь приказал лифту везти себя наверх, но в доме Вуглускра ни одна вещь не слушалась его. Впереди, между кустами, что-то белело. Филипп подошел ближе, и колючие гирлянды с тихим, шипящим свистом раздвинулись, уступая ему дорогу. Белое пятно плыло перед ним, то обретая очертания женского платья, то скрываясь в темноте. Они оказались в аллее, с обеих сторон обрамленной фонтанами, выбрасывавшими пестрые светящиеся струи, и здесь девушка оглянулась. Филипп узнал эти глаза, эти длинные загнутые кверху ресницы. Над длинными русыми волосами девушки порхала настоящая бабочка, и Филипп не мог понять, откуда она взялась. Он хотел заговорить — прямо над его головой с рокотом прокатился фейерверк, и весь дом вспыхнул огнями. Когда же молодой человек пришел в себя от неожиданности, незнакомки уже не было.
— Филипп!
Матильда повисла на его шее. В темном небе кувыркались, кружились фейерверки, выписывая их имена. Ровена, оказавшаяся тут же, сдержанно улыбалась, и в ее улыбке Филиппу чудилась насмешка. Сутягина, не поймавшего ни одного гостя, закинули за терновый куст и, в знак бесчестья, забросали ежами и ужами. Филипп обнял Матильду и поцеловал ее, и она ответила ему поцелуем.
Сон третий
— И все-таки, — говорил Филипп, летя домой на своем истребителе, — и все-таки, и все-таки… Такое ощущение, как будто я пропустил что-то… что-то очень значительное. И еще эти глаза… Как все это удивительно! Ты понимаешь меня?
Он обращался к компьютеру, который вел воздушный автомобиль, пока Филипп размышлял вслух.
— А что было потом? — поинтересовался компьютер. Он не любил лирических отступлений и всегда смотрел в корень дела.
— Потом? О, много разного: танцы, раздача подарков и пир горой.
— А тебе что подарили? — спросил компьютер.
— Не помню. Честно говоря, я даже не посмотрел, но это неважно, потому что свой подарок я отдал химерам. В конце концов, у них тяжелая работа — все время стоять там и ждать гостей. Вуглускр старался, как мог, но… не знаю. Не нравится он мне, есть в нем что-то такое… Неприятный он все-таки тип.
— Ой, как ты мне надоел со своим нытьем, — отозвался компьютер. — Я это слышал уже много раз, уши вянут! Может, прошвырнемся лучше по девочкам?
— Умолкни, маньяк озабоченный, — посоветовал Филипп.
— От маньяка слышу, — не остался в долгу компьютер.
Они пререкались еще минут пять в таком же духе. Неожиданно компьютер умолк. Машина вылетела на аэробульвар. Со всех сторон на нее красными хлопьями сыпался снег.
— Опять! — проворчал компьютер. — Честное слово, Филипп, я пошутил. Я вовсе не хотел портить тебе настроение.
За окнами танцевала метель. Компьютер смачно выбранился, чтобы поднять температуру, но это не помогло. Филипп едва удостоил метель взглядом.
— Я хочу белый снег…
Компьютер, получивший хорошую взбучку, пилотировал машину в молчании.
— Поговори со мной, — попросил Филипп. — Я счастлив, черт возьми, я во что бы то ни стало должен быть счастлив. Мне все завидуют, я видел это по их лицам и речам, а я… я не понимаю, что со мной. Скажи, отчего мне так плохо?
— Не знаю, — отозвался компьютер, зевая, — и вообще, это не по моей части. Сходи в галактический театр, развейся.
— А ты сам был там?
— Видел представление. Ничего, забавные такие уродцы.
— Для них, наверное, уродцы — это мы, — сказал Филипп.
— Статья первая кодекса Дромадура, — предостерегающе шепнул компьютер. — За заявление об ущербности человеческого рода можно угодить на виселицу, да так на ней и остаться.
— Нет, в галактический театр я не пойду, — решительно заявил Филипп. — А что нового в кино?
— Ничего особенного. Орландо Оливье на прошлой неделе снялся в трех фильмах.
— Как это он успевает? — удивился юноша.
— Он просто продал свое лицо, — объяснил компьютер, — а остальное рисуют программы. Живьем он снимается только в рекламе, и то, если хорошо заплатят.
— В жизни он не такой, как на экране, — заметил Филипп. — Я видел его на дне нерождения. Самый обыкновенный парень, мы даже перекинулись парой слов.
— Ну ты даешь! — хмыкнул компьютер. — Так ведь на экране он собран по частям. Голову берут от него, руки — от другого, ноги — от третьего, мускулы, если понадобится, тоже у кого-нибудь одолжат. Неудивительно, что весь Город по нему с ума сходит.
— Я не хочу сходить с ума. Значит, и в кино я не пойду, — заключил Филипп.
