– Я чрезвычайно ценю предусмотрительность вашего превосходительства, – с очаровательной улыбкой ответила дама, – но главное – чтобы ваше прикрытие ненароком не спутало мне карты. Вы понимаете, о чем я?
– Вам не о чем волноваться, сударыня, – галантно отвечал Чернышёв. – Строго между нами, Полина Степановна, не позавидую я тому человеку, который пожелает хоть в чем-то вам помешать. Даже я, грешный, и то менее всего хотел бы оказаться в рядах ваших недругов.
– О, мудрость вашего превосходительства всем известна, – отозвалась дама, поднимаясь с места и складывая веер. – Но вы мне льстите, сударь. Я такой же человек, как и все, просто я привыкла всегда добиваться своего.
– Кто бы сомневался, – пробормотал про себя министр, когда дама, шурша вишневым с золотом гроденаплевым[3] платьем, покинула кабинет. – Но именно это сейчас нам нужнее всего.
Он позвонил в колокольчик и велел подобострастному лакею пригласить из приемной очередного посетителя.
Глава 3
– Нале-гай!
Прекрасным майским утром 1841 года Владимир Гиацинтов, весь в грязи и с расцарапанной щекой, смотрел, как из канавы вытаскивают их экипаж. Путешествие в Вену не задалось с самого начала.
Не успели офицеры в сопровождении денщика Васьки выехать из Петербурга, как у колеса треснула спица. Кучер – широкоплечий бородатый мужик с угрюмым лицом, отзывавшийся на имя Степан Козырев, – тут же заверил господ, что это ничего, была бы ось цела. Ось, однако, сломалась, когда офицеры подъезжали к Пскову. Ее починили у местного умельца и поехали дальше, но через полсотни верст сломалась уже вторая ось.
Возле Минска у экипажа отвалилось левое заднее колесо, и хорошо еще, что это произошло не на мосту, иначе офицеры вместе с кучером и денщиком неминуемо свалились бы в реку. Наконец, не доехав каких- нибудь полверсты до станции, расположенной в 62 верстах от Бреста, экипаж на совершенно пустынной дороге ухитрился-таки загреметь в канаву, из которой его сейчас пытались извлечь сбежавшиеся на подмогу мужики, к которым присоединился и Васька. Ими распоряжался все тот же неутомимый Степан, в то время как Балабуха и Гиацинтов, по счастью, отделавшиеся при падении лишь парой царапин, стояли несколько поодаль и угрюмо наблюдали за происходящим. Радоваться им было нечему, потому что одна из лошадей повредила ногу, а на починку экипажа требовалось время, и по всему выходило, что им удастся добраться до Вены никак не раньше июня.
– Не жизнь, а какое-то божье наказание, – проворчал Балабуха. – Ты посмотри, драгун, какую развалюху они нам дали! Казенный экипаж, тоже мне! А лошади? Ведь это черт знает что такое! То они расковываются на полдороге, когда на сто верст вокруг не сыскать кузницы, то начинают хромать, как только мы выедем со станции. Как будто проклятье над нами висит какое-то, честное слово!
– Не дрейфь, артиллерист, – отозвался Гиацинтов весело, хлопнув его по плечу. – Бог даст, прорвемся.
Балабуха недоверчиво поглядел на него.
– Как говорил наш полковник, – сказал Антон наконец, подпустив в голос изрядную толику иронии, – надо знать, куда прорываться, милостивый государь. А то можно так прорваться, что вообще проклянешь тот миг, когда туда полез.
– Ты что, уже жалеешь, что согласился на это дело? – удивился Владимир.
– Согласился! – хмыкнул здоровяк. – Ежели ты не заметил, нашего согласия никто и не спрашивал. Все уже было решено без нас.
– Да ты что, Антоша? Ведь граф Чернышёв как раз спросил, не против ли мы…
– Ну да, не против ли мы получить казенную квартиру в крепости, а если нет, почему бы нам не прокатиться в Вену, чтобы отыскать какого-то прощелыгу. Брось, Вольдемар! Не те мы фигуры, чтобы спрашивать нас, что мы хотим делать.
– Должен признаться тебе, – промолвил Владимир после небольшой паузы, – что если ты не принимаешь всерьез поручение министра, то я намерен приложить все силы, чтобы его выполнить. Это все, что я имею вам сказать, милостивый государь.
– Экий ты, Владимир Сергеевич, – проворчал Балабуха. – Ну я же тоже не собираюсь есть казенный хлеб даром. Я только одного не могу понять – почему, если наша миссия такая важная и нужная, нам дали такой дрянной экипаж? Неужели нельзя было найти чего-нибудь получше?
– Дружнее, братцы, – надсаживал глотку Степан, – налегай!
Экипаж вытащили из канавы, и офицеры подошли ближе – посмотреть, что осталось от их рыдвана. Вопреки их опасениям, он пострадал не так сильно, хотя одно стекло вылетело и два колеса из четырех подлежали замене, не говоря уже о прочих мелочах.
– Ладно, – решился Гиацинтов. – Айда на станцию!
И он с Балабухой зашагали по дороге, в то время как мужики, которым Степан посулил по алтыну, тащили за офицерами экипаж, а Васька нес вещи. Лошадей, одна из которых сильно хромала, Степан распряг и повел за собой.
На станции Владимир и Балабуха нашли грустного человека неопределенного возраста, который дремал у окошка над горшком с геранью. Когда романисты пишут: «неопределенного возраста», неопределенность эта обыкновенно простирается от 40 до 70 лет и никогда не затрагивает более молодые годы, хотя, казалось бы, и в юности можно выглядеть вполне себе неопределенно. Точности ради скажем, что смотрителю уже исполнилось 47 и что он порядком понаторел в битвах с путешественниками, которые вместо того, чтобы покойно сидеть дома и блаженствовать, распивая чаи с малиновым вареньем да почитывая толстые журналы, зачем-то куда-то ездили и бессовестно изнашивали колесами своих экипажей дороги необъятной Российской империи. По натуре смотритель был домоседом, что, впрочем, вовсе не помешало ему в молодости сбежать от жены, которая ему наскучила. Однако теперь на всех, кто путешествовал и, стало быть, задавал ему лишнюю работу, он смотрел косо, и не было в свете такой силы, которая заставила бы его дать лошадей путешественнику, который чем-либо оказался ему несимпатичен.
Не зная этих тонкостей и даже не подозревая о них, бесхитростный Гиацинтов объяснил смотрителю ситуацию и предъявил выправленную по всей форме подорожную.
– Нам нужен кузнец, – закончил Владимир, – и лошади.
Смотритель приоткрыл один глаз, шумно почесал под мышкой и вздохнул. По его внутреннему ощущению – а своему внутреннему ощущению он доверял всегда, – офицеры, несмотря на все сопроводительные бумаги, были не слишком важными персонами, и он вовсе не намеревался потакать им сверх меры.
– Кузнец Фома уехал пьянствовать на свадьбу к сестре, – печально ответил смотритель. – Завтра обещался быть, значит, появится дня этак через три.
– А лошади?
– Свободных лошадей нет, ваше благородие.
– Врешь небось, – вмешался Балабуха. – Давай почтовую книгу, борода!
– Пожалуйте, – с готовностью отвечал смотритель, придвигая к нему по столу засаленный гроссбух.
Балабуха, хмуря брови, прочитал последние записи. Помещица Осипова – 6 лошадей… Дворянка Полина Степановна (фамилия написана неразборчиво) – 3 лошади… Генерал Мелюзгин – 9…
– Вот басурман!
Одна тройка ушла с почтой.
– Значит, нет лошадей, – подытожил Гиацинтов.
Вошедший Степан значительно кашлянул в кулак.
– Там на конюшне еще одна тройка, ваше благородие, – доложил он.
Балабуха обернулся и грозно поглядел на смотрителя.
– Это курьерская, ваше благородие, – твердо отвечал тот. – Для курьера или фельдъегеря, которые на
