сквернословия и дурная дикция являлись отличительной чертой. И если бы некто из будущего оказался в этот момент в сумраке Соловьевского сада, то по указанным признакам мог бы легко опознать время, в которое занесла его нелегкая.
Что же Ася?
Талисман не помог – Асю ждало разочарование. Встречи не произошло, надежды не осуществились. Вместе с компанией, внезапно снявшейся с места, она вышла из сада. Что-то заставило ее напоследок обернуться в проеме калитки. Она успела заметить яркий блиц, вспыхнувший у дальнего фонтана, но подружка ее Синица, которой потребовалось перетянуть пучок на макушке, впихнула ей в руки возмущенного странной прогулкой Тарзана.
Асе, должно быть, передалось раздражение собачки. Толчея, визг и хохот стали для Аси почти невыносимы. Поэтому она через некоторое время отстала от компании, увлекшейся выбором напитков, затерялась в толпе и припустила к Тучкову мосту, к себе на Петроградку, в свою комнату, в свой мир, где поселились и жили себе тихо, как мышки, любовь и надежда.
В последние дни июля явилось наконец-то лето, стало душно – все июньские дожди испарялись, небо из зеленого сделалось белесым. Полиняло, говорил дед, значит, быть жаре. Он любил иногда предсказывать погоду, в особенности, правда, плохую. На то у меня есть спина, говорил, и гипертония.
Наташа настояла, чтобы дед с Асей отправились на дачу.
– Я больше никаких отговорок слышать не хочу, – говорила она. – Нет у вас, мои милые, причин, по которым непременно надо остаться в городе. Вы оба бледные и хилые городские создания. Вам надо на воздух, на солнце.
– Ма-аам! – возмущалась Ася. – Воздуха и здесь до фига! Достала дача за всю жизнь! Без компа я ваще сдохну!
– Аська! Это с компом ты скоро сдо… последнее здоровье потеряешь! Глаза красные, под носом сыро, кожа нездоровая. Или в облаках витаешь, или раздражительность сверх всякой меры! Угомонись и собирайся!
– Ната! – бунтовал дед. – Я прекрасно себя чувствую! И сейчас не имею возможности ехать на дачу. У меня назначена масса встреч. Я не могу подводить людей. Особенно женщин. Я ведь не современный поскакун – пообещал и забыл. И потом на даче нельзя не наклоняться – то одно, то другое. Или грядку вскопать, к примеру? Полить твои цветочки? А моя спина? А давление?
– Какие грядки, Андрей Платонович? – несказанно удивилась Наташа. – Когда это у нас были грядки?
– Пора бы им быть… У всех есть.
– Кто же у нас будет огородничать? И что толку сажать в песок?
– Ну клумбы, – упрямился дед.
– Боже! Клумбы! Одно название! Что, может, там все само растет. А не растет, так и ладно. Колокольчики точно растут, они неприхотливые, и ромашки. И флоксам ничего не сделается – зацветут через пару недель. Нет, что за отговорки? Алекс, хоть ты скажи! У нас бунт на корабле!
– Отец, езжай уж с Аськой, – вступил Александр Андреевич. – Ничего там не надо делать, даже печку топить – жара. Мы с Наташей приедем к выходным, что надо привезем, что надо приберем. С твоей спиной и прочим мороки больше здесь, чем на даче. Ты и сам это отлично знаешь.
– Анастасия, нас отправляют в ссылку, – вздохнул дед. – Двадцать четыре часа на сборы. Жестокие люди! Остается смириться с неизбежным. Или надеяться, что завтра пойдет дождь и будет лить все лето.
Быстро снарядили машину – средних лет «жигули»-пятерку, купленную дедом во времена благополучия и былых надежд, – и отправились знакомой дорожкой. Когда пролетали Павловск, бурчавшая всю дорогу Ася притихла. Потом стала изображать мировую скорбь и меланхолию, да так успешно, что несчастный эмо-бой на ее сумке обзавидовался бы. Но внимания на Асины, как раньше говорили, эволюции никто не обращал – дело было привычное, и существовал меж взрослыми некий воспитательный заговор.
Дача была в Вырице, в самой дали, определяемой третьей железнодорожной платформой. Там тишина и благодать. И воздух воздухом не назовешь, а назовешь волшебством животворящим – не иначе. Там елки шатрами до небес, там береза у дома величава, приветлива и добра, как нянюшка. Там дождевая вода уходит в песок и уносит, смывает городскую дребедень и дурноту, оставляя главное. Там речка Оредеж – вода живая в красных обрывистых берегах, берега – в птичьих норках, и ласточки-береговушки мелькают над водой черными стрелками; склоны – в мягкой траве и в широко разбежавшихся соснах, или лес – дремучий мир спускается к самому берегу, а в лесу грибы, особенно по краям старых военных воронок и окопов, почему – тайна, и ягоды – земляника, черника, но по сладости год на год не приходится.
– Кислятина будет в этом году, – заявил дед. – Такая мокрость была в самое цветение. Опять дверь в сарае просела. Ася, помоги-ка мне открыть – пусть внутри проветрится, просохнет. Не проржавел бы инструмент. Что бы там Натка ни говорила, а копать придется. Вон как расползлись ее клумбы.
И подмигнул Асе, мол, на два слова, к сараю.
– Ну? – спросила Ася, кислая, как предполагаемая ягода.
– Ася, я действительно не могу не пойти на одну важную встречу, то есть на две. То есть пока на две, а там видно будет, – сообщил дед. – Ты же разумная девочка. Надеюсь, денек, а потом еще денек ты сможешь провести без меня?
– Да хоть неделю, – мрачно ответила Ася. – Хоть все лето.
– До этого вряд ли дойдет.
– Жаль.
– Ася, я все равно не рассержусь. Поэтому грубить ни к чему. И еще я попрошу тебя не рассказывать родителям о моих отлучках. Они совершенно не понимают, что я еще не старая развалина в маразме, а ты уже взрослая и днем вполне способна побыть одна. Вечером я буду возвращаться, ты не беспокойся.
– Я не беспокоюсь, – буркнула Ася. – Можешь даже не возвращаться. Но мое молчание дорого будет стоить!
– Ася! Я шокирован! – изобразил шутовской испуг дед. – Ты меня шантажируешь?
– Дед, не тупи, раз не в маразме. Все ты уже понял.
– Твои разъезды влетят в копеечку. Это я могу кататься туда-сюда почти бесплатно. По крайней мере ограничься днем в неделю.
– Двумя, и точка, – отрезала Ася.
– Грабеж, – вздохнул дед.
– Шантаж, – первый раз за два дня улыбнулась Ася. – Я, кстати, могу ночевать у Синицы, она с предками только в конце августа дней на десять на море уедет. Ее, между прочим, дачей не мордуют, хотя у нее двоюродная бабка то ли в Новгородской, то ли в Псковской. Гдов – это где? Короче, дед, я ночую у Синицы, предки не будут против, они у нее прикольные – в театре играют, их все равно полночи нет, а тебе экономия выйдет в двойную цену билета.
– Там посмотрим, – проворчал дед.
Так составился заговор, благодаря которому Ася могла ненадолго возвращаться в город, которому она доверяла, который питал ее влюбленность, обнадеживал, принимая в свое пространство.
В городе оставался и Микки, явившийся накануне отбытия на дачу к Асиному парадному с извинениями неизвестно за что. Он ее полдня прождал – караулил, потому что на мобильные звонки она не отвечала. Ася устыдилась – собственно, стыд в последнее время стал ее стихией или, в лучшем случае, внутренней погодой – и отправилась в обнимку с Микки бродить по набережным, уводя его, однако, от известных мест. Она не чувствовала себя вправе дарить ему то, что было подарено ей Мишкой.
…В первую же дачную ночь Ася вылезла на крыльцо, уселась на рассохшиеся шаткие ступеньки. Невысоко висела половина луны, горизонт светился мягко, как монитор компьютера. На светлом небе не было видно ни звездочки. Ночь блюла тишину. Белым сном спала береза у калитки.
«Здравствуй, Мишка, – начала Ася. – Мне так тебя недостает. Я люблю тебя – это главное, что я хочу тебе сказать…»
Почему-то Микки существовал отдельно от Мишки.
6
