Вкус ужаса: Коллекция страха. Книга II

Кагоме обернулась. Ее сердце сжималось до боли, кипело от горя, к горлу подкатывали волны тошноты, одиночества, ужаса и… надежды?

Джои?

Миссис Тиел уже спустилась и теперь переводила взгляд с Кагоме на закрытую дверь за ее спиной. Хрипы в ванной прекратились. Уже довольно давно. Кагоме смотрела мимо свекрови, туда, где за окнами раскачивались сосны. На пустом, бесполезном уже ветру.

— Нет, — сказала миссис Тиел, и Кагоме ощутила, что ее губы снова складываются в улыбку. В оскал, которого у нее никогда раньше не было. «Потому что его у тебя и не было. Хотя ты его видела. В те редкие минуты, когда Джои казалось, что ты на него не смотришь, он позволял боли отразиться на лице. Он мог превратить эту боль в ярость, в топливо для борьбы со смертью».

«Что бы ни случилось, — подумала она, — это уже произошло».

Выражаю особую благодарность Норманну Партриджу за то, что одолжил мне свой кошмар.

КЭЙТЛИН Р. КИРНАН Аммонитовая скрипка (баллада убийства № 4)

Если бы он когда-нибудь решился записать эту историю, то не знал бы, с чего начать. Потому что история получилась бы слишком запутанной, перегруженной невероятными событиями, противоречиями и махинациями, и читатели просто отвернутся, не в силах сдержать скептицизм. Но он никогда не станет это писать, потому что он не поэт и не писатель, ему не справиться даже со статьей для «желтой» прессы. Он коллекционер. Или, как он любит себя называть, Собиратель. Называть себя Коллекционером с большой буквы он не решался, поскольку и ему была присуща скромность, а в мире наверняка были те, кто гораздо лучше его. Мужчины и женщины, тени забывчивого и вечно занятого мира, который узнаёт о своих фантомах лишь тогда, когда тот или другой ошибается и появляется во вспышках аппаратуры в тюремной камере. Вот тогда люди таращатся, возможно, даже с ужасом в пустых влажных глазах, но вскоре опять забывают. Они ведь заняты, у них есть жизнь, которую нужно прожить, работа, на которой нужно появляться пять дней в неделю, счета, которые нужно оплатить, личные кошмары; в их мире просто не хватает времени для фантомов.

Он жил в маленьком доме, в маленьком городе на берегу моря, потому что только рядом с морем Собирателю удавалось, пусть ненадолго, обрести покой. Даже его коллекции не могли создать полного, завершенного спокойствия, которое охватывало его там, где только волны плескались о гранитные скалы, где соленый туман наполнял его легкие опиумным паром. Будь море женщиной, он бы любил ее. Иногда он даже представлял море в виде дикой и прекрасной женщины в сине-зеленом наряде, с ракушками и песком по подолу. В ее серых глазах таился ураган, в голосе звучал одинокий звон колоколов на буях, крики чаек и шум декабрьского ветра, разбивающегося о прибрежные скалы. Но, думал он, если бы море было женщиной и его любовницей, он должен был бы завладеть ею, потому что коллекционер должен владеть всем тем, что любит, чтобы никто другой никогда не мог это заполучить. Сокровища нужно собирать и прятать от слепого мира, который неспособен воспринять свои фантомы. А завладев ею, он ее потеряет и никогда больше не испытает покоя, который способна подарить только она.

У него, как у собирателя, было две страсти. Он знал, что обычно людям достаточно и одной, и никогда не считал, что это делает их хуже. И все же, сколько он себя помнил, два увлечения шли с ним по жизни, дарили одинаковое удовольствие, и он не видел смысла отказываться от одного ради другого. Зачем, если он может наслаждаться двумя коллекциями и уделять им равное количество внимания. Он думал о своих пристрастиях, как о двух любовницах, ни одна из которых не могла полностью пленить его полигамное сердце. Как и море, которое не было его любовницей, но постоянно спасало, страсти понимали, кто он, что он такое и почему он такой, какой есть. Окажись он перед необходимостью пожертвовать одной страстью ради другой, подобное понимание стало бы невозможным. Первой страстью была обширная коллекция аммонитов, собранных на сколах морских скал и в пустынях половины земного шара. Второй были девушки, которых он убивал. Он их душил, всегда душил, потому что именно так убивает море, а море действительно убивает, и он приносил этих девушек в жертву морю, почитая праматерь мира.

Море было первым Коллекционером.

Ему никогда не приходилось объяснять свою коллекцию асфиксий, убийство девушек не очень часто является предметом коллекционирования, да и коллекция его была тайной. Но он довольно часто сталкивался с необходимостью рассказывать об аммонитах тем, кто считал себя коллекционером. Аммониты не были секретом, хотя и встречались нечасто. Рассказывать о них было практически нечего. Достаточно было сказать, что это моллюски, подкласс головоногих, родственники осьминогов, каракатиц и кальмаров, но отличаются от них наружной раковиной как единственный сохранившийся родственный вид, наутилус помпилиус. Можно было добавить, что аммониты вымерли в конце мелового периода одновременно с динозаврами, и что первая найденная окаменелость относится к девонскому периоду, но тогда пришлось бы объяснять, что такое меловой и девонский периоды. Обычно, когда ему задавали вопрос «Что такое аммонит?», он просто менял тему. Он скрывал свою коллекцию, предпочитая говорить только о геометрии древних греков или о том, как он приехал на Золотую Дугу. Аммониты, насколько он знал, довольно часто встречались в этой местности, наряду с множеством других ископаемых, но этой темы он тоже предпочитал не касаться в разговорах. Иногда он говорил о рогах Амона, египетского бога, или, если ему сильно надоедали вопросами, а он был не в настроении, ограничивался описанием аммонитов из Книги Мормона, о том, как они приняли Бога и познали мир. Он не был мормоном, конечно же, поскольку служил лишь одному божеству — морю, дарующему покой и уединение в те времена, когда он больше не мог выносить человеческого шума в голове или шумного человечества в целом.

В это туманное зимнее утро он вернулся в свой маленький дом после долгой прогулки по любимому пляжу. Ему нужно было очистить сознание. Он сделал себе чашку горячего чая «Зингер ред», добавил несколько капель меда и устроился в комнате, где на дубовых досках и в застекленных шкафах хранились лучшие экземпляры его коллекции аммонитов. Аммониты притягивали взгляд изысканными изгибами спиралей, борозд редких, неправильных форм, тысячами хрупких известняковых укрытий, которые под воздействием времени и геохимии превратились в обычный кремний или пирит или же пережили более сложную трансформацию. Он сидел за столом, пил любимый чай и время от времени заглядывался на особо любимые экземпляры — этот из Южной Дакоты, тот с берега Волги, а вот эти прибыли к нему из Уитби. А затем его взгляд возвращался к столу, на котором лежал открытый скрипичный футляр. Алый шелк покрывал последний и, возможно, самый ценный из всех экземпляров его коллекции, чудо, которое нельзя было найти ни в одной галерее. Это был последний «камешек» в тот мост, который свяжет его коллекции, не смешивая, но соединяя их.

«Краеугольный камень, — подумал он. — Да, ты станешь краеугольным камнем». Но он знал, что скрипка была чем-то большим и должна была послужить цели, превосходящей простое объединение двух его страстей. Это будет инструмент, медиатор и связующее звено пьесы, открывающей самую суть коллекционирования. Скрипка прибыла только сегодня, была доставлена специальным курьером от бельгийского скрипичного мастера, которому коллекционер, скрепя сердце, доверил ее создание.

— Она должна быть исполнена в точности по моей инструкции, сказал он несколько месяцев назад, когда прилетел в Хоттон, чтобы лично доставить особые материалы для создания инструмента. — Ни в коем случае не искажайте моих требований.

— Хорошо, — ответил ему мастер. — Я понимаю. Я отлично вас понимаю.