крепко пьян был, но жилист, мужицкая сила взыграла. Так и проспал Ржевусский, сидя за столом, молодую. Клещ ее крепко побаюкал. А как пани уснула, Клещ разлимониваться не стал, ноги в руки — и вниз. В ямщицкой не было никого, гайдуки с кучером все еще ось налаживали. Клещ пришел, да и дрыхать — будто с вечера спал. А старуха-служанка пани Ядвиги в другом месте спала.
Само собой, что пани о своем ночном поведении ничего Ржевусскому докладывать не стала. Ну а сам пан Михал и вовсе не почуял ничего.
Понятно, что надо бы Клещу, раз уж так все вышло добро и без шума, откланяться да поблагодарить пана за щедроты его.
Однако пан до того, видать, соскучился по доброй компании, что решил Клеща до самого Каменца- Подольского подвезти. Поехал Клещ в карете, рядом со старой служанкой, прямо напротив пани. Ржевусский уж предлагал ему в управляющие идти али в дворецкие. Ну, Клещ с тихой такой благодарностью, но и с твердостью отвечал, что как он есть не вчистую уволенный, а отпускной, то обязан государыне императрице служить вернуться.
Однако пан был уж очень шибко упрямый. Сперва он Клеща тихо уговаривал, без шуму, а под конец — орать начал. И громко. Клещ сидел тихо и пану возражать не хотел. Однако, когда пан, думая, что Клещ уже совсем согласный, спрашивал, какое Клещу жалованье положить, Клещ опять про присягу матушке- государыне вспоминал. Вот за таким спором до Каменца-Подольского и доехали. У пана тут дом свой стоял. Клещ хотел было от греха подальше идти к какой-нибудь бабке на постой становиться, но пан его не пустил, а в доме у себя ночевать оставил. Сам пан поехал визиты делать, да до того навизитился, что где-то заснул. А пани, от того, что ей очень скучно одной спать показалось, взяла да и велела своей старой служанке привести к себе Клеща.
Бабка та, как пани рассказала, еще матери пани Ядвиги служила, а потому амурные дела устраивать умела. Сама и караулила, чтоб не застиг кто Клеща с Ядвигой. А потому Клещ молодую пани не только убаюкал, но и на зорьке разбудил. Пани, видать, это Клещевое дело так по душе пришлось, что она его утром насилу отпустила.
И вовремя, потому как вскорости пан приехал с больной головой, поспал часа три, похмелился, закусил и велел лошадей закладывать. А Клеща опять с собой посадил. Не больно удобно ехать-то, когда пан со всей душой, а пани его — со всем телом. Пан все Клеща уговаривает в управляющие идти, а пани Клещу всякие взгляды да прищуры потихоньку дарит, и видно, что чем дольше они едут, тем больше у Ядвиги ретивое разыгрывается. На одной из остановок пани со служанкой вышли, за кусты укрылись. О чем они беседовали и чего замышляли — этого Клещ не понял. Только похоже, что бабка как-то по-тихому накапала пану во фляжку сонных капель. И заснул пан так, что опять же ничего не видел и не слышал. Бабка в окошко глядела, а Клещ с пани еще пару раз за сладкое подержались. Дошло бы и до третьего, но тут до села доехали и пана будить надо было. Стыдно Клещу стало. Хоть и не считал он, сколько баб у мужей поодалживал, но как никогда на себя злился. И, хоть было уже поздно, ночевать не стал. Сбежал, не попрощавшись, как паскудный кобель. Старался подалее уйти от места, где напакостил. Вернулся в Каменец, оттуда приспособился к обозу военному и так до Проскурова добрался, до Винницы, Киева. В Киеве помолился, исповедался у Печерских отцов святых, покаялся, свечку о здравии пана и пани поставил, даром что они схизматики. За болярина Михаила написал да за болярыню Ию — Ядвиги-то в русских святцах нету.
Думать Клещ про свое гулевое и беспутное житье стал только в самые последние деньки, когда понял, что курносую, как ни крути, не обманешь. И так зажился, седьмой десяток идет. Убитых-то много на душе, да и иных грехов — сверх головы.
А вот кого на этот свет произвел, хоть и беззаконно, — не знал того Клещ…
И вот вдруг увидел медальон с портретом пани Ядвиги. Той, которую запомнил молодой и отчаянной. Ну а после, вишь ты, привел Господь и сына ее увидеть. А может — и своего…
СЕМЕЙНЫЙ РАЗГОВОР
Покамест Клещ воевал, боль немного угасла. А теперь заболела и кровью сочиться стала рана.
— Видать, к Марфе надо идти! — промолвил старик, взвалил связанного и потерявшего сознание Костя на спину и поволок подземным ходом, повесив польский карабин на шею, а кольцо фонаря взяв в зубы.
Шел он тяжело, пошатываясь, с передыхами, чуя, что все Марфино снадобье уже вышло и живет он теперь только собственным остатком сил. Хватило сил дойти до хода, который выводил его в подземную штаб-квартиру. Тут сзади радостно крикнули:
— Дедушка! Это я, Агап!
Клещ опустил Ржевусского на пол и дождался, пока из темноты к нему не подковыляли Агап с Надеждой.
— А, господин Ржевусский! — узнала Надежда, кривившаяся от боли. — Опять попался? Везучий, лейтенант!
— Ладно, — проворчал старик, — идем-ка покуда ко мне, а после вас надобно в лазарет определять.
— А может, у тебя, старинушка, тут и гошпиталь есть? — Надежда попыталась улыбнуться.
— Может, и есть, — хмыкнул Клещ. — А покамест в «штаб» пойдем.
Крошка, испуганно сидевшая в углу, даже повеселела, когда увидела входящих.
— Боже мой, вы вернулись! — воскликнула она и осеклась. Когда Клещ поставил на стол фонарь, свалив Костя на лавку, Крошка увидела, что все четверо запачканы кровью. Меньше всего крови было на Агапе — он только испачкался, когда вел раненую Надежду.
Клещ жадно зачерпнул из кадки квасу, выпил одним духом, отвалился к стене.
Спустя полчаса Клещ и Агап втащили Костя, у которого начался жар и бред, на площадку перед запертой дверью в Марфин подвал.
Клещ постучал трижды, условным стуком. На сей раз Марфа открыла почти сразу.
— Господи, прости и помилуй, — перекрестилась она, — никак убил кого?
— Ну, кого убил, того не воскресишь, — проворчал Клещ, — ты, чай, не господь бог. Живой он, только битый крепко. Смотри, чтоб вылечила!
— Бог даст — вылечу, — сурово нахмурилась Марфа, — а коли нет — не обессудь. Поротых-то мне не впервой лечить. Снимай с него все да клади на живот… Ох ты, мать честная, да его и по животу стегали! Ты, что ли, изверг?
— Пришлось, — буркнул Клещ, — не ждать же, покуда голову срубит?
С Констанция стянули сапоги, штаны, мундир и все исподнее. Он уже не рвался никуда, был вял, лишь бормотал что-то невнятное. Марфа деловито готовила какие-то чистые тряпки, приспосабливала на них мазь из глиняной крынки.
Когда Ржевусского, смазанного и перевязанного, наконец уложили животом на тюфяк и прикрыли одеялом, Марфа увидела рану на плече Клеща и проворчала:
— И тебе, душегуб, досталось? Эх, за малым ведь не пришибли! С того, кто тебя убьет, господь все грехи спишет!
— Погоди, — отстранился Клещ, — сейчас тебе еще увечную приведу. А мое дело малое, после поглядишь.
Клещ с Агапом отправились обратно и вернулись с Надеждой.
— Батюшки, — удивилась Марфа, — никак барышня Муравьева… Иван Юрьич-то, поди, слезами изойдет, коли узнает! Ну-ка, мужики, пошли отсюдова!
— А я тоже ранетый, — хмыкнул Клещ, — перевяжи сперва, а уж потом пойду.
Споро и ловко наложила Марфа Клещу повязку, дала новую рубаху и нитку с иголкой — армяк простреленный чинить.
— Идите с богом, — сказала Марфа, — барышне полежать у меня придется. С ногами-то шутки плохи!
