соответствии с меню скомандовал от всей своей изголодавшейся души — по полной программе.
— А ты не томись, откушай с нами, пока принесут-то. — Едва официант отчалил, как бородач ловко плесканул Шалаевскому водочки, шмякнул розовый кус буженины и, хитро подмигнув, поднял рюмашку. — А то получается не по-русски: одни едят, другие глядят. Ну, чем Бог послал от Щедрот своих — за знакомство.
Делать нечего, Лаврентий Павлович чокнулся и, чтобы не обидеть сотрапезника, выпил до дна, а тот без передышки налил еще по одной и, махом опрокинув огненную жидкость в горло, возвестил:
— Внимайте мне, чада, потому как аз есмь поп…
В общем, познакомились. Бородатый россиянин был отцом Никодимом из Елоховского прихода, что в трехстах верстах от Иванова, а в Питер принесла его нелегкая — неразумную дщерь Катерину с треском поперли из института, и теперь предстояло эвакуировать ее из обители греха, суть града окаянного, на историческую родину.
— Соблазны вокруг бесовские, дьявол одолевает. — Поп чокнулся с Шалаевским по третьей и, приняв единым духом, потащил из сложного гарнира огурчик. — Благочестия былого не осталось в душах людских. Всюду скверна адская — в тверди, в воздухе, в воде. А уж хлеб наш насущный, прости Господи, вообще суть искушение Антихристово. — Он с отвращением посмотрел на котлету по-киевски, однако ж, не побрезговав, принялся жевать. — Вкушаем непотребство премерзкое.
Приговорили водочку, взялись за заказанный Шалаевским коньяк, и отец Никодим, рассуждая о былых временах, пустил по бороде слезу.
— Раньше ведь как — была пища легкая и прочная. Жили в основном на грибах, молоке и огородине, но, чтобы работать исправно, непременно ели прочное — щи с хорошей, жирной солониной, кашу гречневую с топленым маслом, хлеб добрый из свежей муки. После такой пищи сразу на пойло бросало, здоровый мужик чуть не полведра кваса выпивал. Так ведь и работали-то как, чай, не покупали зерно в Канаде, своего хватало в избытке, и дел благих было во множестве, а ныне народ погряз в грехе…
— Пойдем, дорогая, потанцуем. — Улыбаясь золотозубо, блудный сын Азербайджана перебил его и положил поповне на плечо волосатую руку с украшенными траурной каймой ногтями. — Слушай, не надоело тебе слушать этого заплесневевшего, а?
Он был уже изрядно навеселе, носил отличные кроссовки фирмы «Адидас», правда без носков, и источал замысловатую смесь запахов, в которой доминировала вонь чесночной составляющей.
— Она не танцует. — Больше всего на свете Шалаевский не любил холодных женщин, теплой водки и хамства, а потому улыбнулся и с хрустом травмировал танцору кисть. — Месячные у нее. Еще раз сунешься, и у тебя начнутся.
— Сука! — Тот на мгновение прижал подраненную руку к животу, но тут же дернул из кармана нож- прыгунок и, зверски оскалившись, выщелкнул лезвие. — Порежу, маму твою.
Шуточки закончились, пять дюймов острой стали не игрушка, и, уклонившись от удара, майор стремительно засунул вилку в небритую скулу джигита, да и оставил там — пусть торчит, нагоняет жути, может, больше никто не сунется. Нет, не помогло, из-за соседнего стола ломанулись усатые личности и с грозным ревом кинулись на выручку кунаку, который был совсем никакой — потерявшийся, исходящий животным криком от ужаса и боли. И началось.
— Давай, преподобный, двигай! — Основанием стопы Шалаевский двинул в пах высокому красавцу, замахнувшемуся графином, увернулся от ножа и, выплеснув коньяк нападающему в рожу, следом всадил тонкий край рюмки. — Никодим, мать твою, уноси ноги.
Лихо запустил тарелку прямо в нос одному, пепельницей глушанул другого и надумавшему показать себя горцу-боксеру располосовал крест-накрест физиономию, — здесь, родной, не ринг, правил нету.
Отец Никодим между тем протер все-таки мозги и, мелкомелко крестясь, поволок дщерь к выходу, а Шалаевский, врубив полную скорость, сорвал со стены зеркало и, хрястнув им о стол, да так, что получилась огромная стеклянная бритва, попер на черных в атаку:
— Убью, суки! — А сам все время фиксировал боковым зрением окружающих и двигался, двигался, двигался.
Кровища уже лилась вовсю, на полу корчились раненые, и наконец-таки, размахивая дубинками, появилась местная секьюрити. Два здоровенных молодца в камуфляжной форме.
— Кия-я-я-а! — успел выкрикнуть один, прежде чем Шалаевский раздробил ему колено, другой, как большинство каратеков, голову держал при атаке «столбиком» и, получив стремительный прямой в подбородок, ткнулся под хруст позвонков мордой в землю.
«Хороший человек, такую мать!» Ошалевший от увиденного, мэтр вышел наконец из ступора, схватился за сердце и побежал звать подмогу.
«Пора рвать когти». Сломав кому-то шнобель, Лаврентий Павлович подхватил бутылку из-под «Спуманте» и, превратив ее посредством неприятельской башки в «розочку», воткнул кинжально-длинные осколки во вражескую харю:
— С дороги, черножопый, ушатаю!
Работая как автомат, он в среднем тратил на одного противника не более пяти секунд, однако затягивать побоище было смерти подобно, и, высадив окно столом для четырех персон, он длинным кувырком метнулся следом, — мерси за ужин и компанию.
— Стоять, руки!
Ну конечно, ресторанные деятели уже успели придавить «тревожную кнопку», тем самым высвистав ГЗ, группу захвата то есть, и подоспевшие менты в натуре собирались майора захватить.
— На землю, стрелять буду!
«Это навряд ли, ты и „калаша“-то толком держать не можешь». Стремительный уход с директрисы стрельбы, захват, удар, теперь рожок отсоединить — и в сторону его подальше, затвором щелк — и делать ноги, да не просто так, а «лесенкой». Вдруг остальные ментовские недоумки очухаются и захотят пострелять, хотя едва ли — тяжелы на подъем.
«Ну вот, будто и не пил совсем». Шалаевский рванулся сквозь проходные дворы, быстрым шагом
