Женский декамерон

так не ненавидел! Пытаюсь я что-то сказать, объясниться, а он мне подушку на лицо накинул:

   — Молчи, а то сейчас задохнешься, падаль!

   Сделал он свое дело быстро и будто с отвращением. И это тоже было непонятно, унизительно и страшно. Тотчас встал, оделся и отворил дверь в первую комнату.

   — Степа, я ее сделал. Можешь ты теперь идти.

   Тут я вскочила и с ревом бросилась к своей одежде, и ору им:

   — Негодяи! Насильники! Бандиты!

   А шофер хохочет:

   — Это ты верно, бабка! Мы для вас и негодяи, и насильники, и бандиты. Все это мы уже слышали и наслушались со Степой, было дело.

   Тут этот Степа вдруг говорит:

   — Оставь ее, Коля. Что-то меня сегодня на ментовское тело не больно тянет. Давай-ка ты ее и вправду отвези на шоссейку, там подберет кто-нибудь. Да смотри, чтобы она дорогу и номер машины не запомнила! А то приведет еще гостей дорогих, хлопот не оберешься.

   — Ладно. Только сначала я в ее «сидорах» пошурую. Надо с нее за работу взять! Не задарма же я ее.

   Тут он хватает мои сумки и начинает выкладывать их содержимое на стол. А я стою и жду, равнодушно смотрю на этот грабеж: мне уже все равно. Он же все на две кучи раскладывает и приговаривает: «Это нам, это ментам, это опять нам…» Достает он кусок сала, пакет с чесноком и озадаченно на меня смотрит:

   — А ты чего ж это в Барашево везешь из Москвы чеснок да сало? Свое, что ль, кончилось к зиме? Этого-то добра у вас всегда хватало, а не хватало, так из зэковских посылок пробавлялись».

   И тут я, поскольку мне уже все равно, отвечаю правду:

   — Мужу везу, в лагерь.

   — Что?! Так он у тебя сидит?

   — Сидит.

   — Так ты не ментовка?! Я качаю головой.

   — И муж у тебя зэк? Я киваю.

   — Погоди. Что же ты соврала, что живешь в Барашеве? Там ведь одни менты живут…

   — Я думала, что безопасней назваться местной.

   Тут шофер этот, Коля, за голову схватился:

   — Ах ты, дура-дуреха! Что же ты наделала и на что меня толкнула? Жену брата-зэка я обидел!

   Подошел он ко мне, за плечи взял, в глаза смотрит, а у самого слезы по щекам бегут.

   — Прости меня, прости, родная! Сама ж ты меня в заблуждение ввела, я ж с тобой как с ментовкой поступил, не по охоте, а по злобе… Простишь ли меня?

   Вижу я, что слезы у него не пьяные, искренние слезы. Поняла я, что все, что случилось со мной, не мне предназначалось… Тут я, конечно, от этого еще пуще заревела. А Степан нас обоих успокаивает:

   — Ладно вы, ребята! Птичий грех не грех, а обида ведь нечаянно вышла. Прости ты его, а то ведь он замается. И меня прости, если не то слово сказал или чем обидел.

   Простила я их, женщины. Не сразу, а простила. И в слезах уснула на той самой кровати. Больше- то негде было, а я с ног валилась от всего пережитого.

   Утром шофер Коля разбудил меня и отвез до самого лагеря. На прощание просил мужу ничего не говорить:

   — Переживи уж сама, не расстраивай парня. А меня еще раз прости. Ну, счастливого вам свидания!

   Конечно, я Славе ничего не сказала. Решила я это в собственной душе похоронить, одна справиться.

   А через три дня, когда кончилось наше свидание и пошла я на ту самую «кукушку», увидела я неподалеку от лагеря Калину машину: поджидал он меня, чтоб довезти до Потьмы к поезду в Москву. «Кукушку» мне еще ждать и ждать пришлось бы. А он с самого раннего утра меня сторожил, хотел этим обиду загладить.

   Ближе всех приняла к сердцу Галину историю, конечно, Зина, она даже всплакнула. Но жаль ей было не Галину, а попавшего в такое положение Колю- шофера.

   — Хорошо, что ты его поняла и простила, а то бы он мог с собой что-нибудь сделать.

   — Да, он потом, уже в дороге, мне признался, что такая была его первая мысль. Ладно, хватит об этом, все-таки вспоминать тяжело. Рассказывайте дальше вы, Ольга!

История седьмая,