тобой?» Молчит. «Толя, почему не отвечаешь? Болит печень?» А он повертывает ко мне искаженное лицо и произносит буквально следующее: «Ты бы могла хоть в моем присутствии не флиртовать с мужчинами». Я задохнулась. Вот нечем стало дышать, ловлю ртом воздух. А он: «Ставишь меня в идиотское положение!» Тут меня прорвало. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде я была так взбешена. Я кричала: «А о моем положении ты хоть раз подумал?.. Кто я тебе?.. Всю молодость отдала тебе — ради чего? Чтобы раз в год тайком от твоей жены удрать на Пицунду?.. Да как ты смеешь меня упрекать?..» Я выкрикивала, прямо-таки швыряла ему в лицо свою незадавшуюся жизнь… одиночество свое… бездетность… Визжала как сумасшедшая… чуть сознание не потеряла… Толя страшно испугался, налил воды, я отталкивала стакан. Слезы в два ручья… Дикая сцена. Не знала, что способна на такое. Вдруг я выдохлась, повалилась на кровать. Толя полночи сидел у моего изголовья, успокаивал как ребенка. Просил прощения. Уверял в вечной любви. Я заснула под его клятвы. Проснулась поздно, с головной болью, завтракать не пошла. Толя принес чаю, принес анальгин — он заботлив. Что ж, он единственный человек, заботящийся обо мне. Разве не ему я обязана устройством на работу? Кооперативной квартирой на Бассейной? Мы крепко повязаны, мы в одной упряжке. И нечего валять дурака. Оставшиеся три благословенных пляжных дня я держалась ровно. А вчера прилетели в Питер.
Сейчас Толя позвонил. Приехал его старый друг Борис Земсков с женой, и он, Толя, хотел бы повидаться, — что, если они приедут завтра вечером ко мне? Посидеть вчетвером. Готовить ничего не надо, только чай, остальное они привезут. Ну что ж. Я согласилась.
Толя привез Земсковых около семи и сразу отпустил машину. Он был очень оживлен, и я поняла, что состоялось крупное назначение, которого он ожидал с весны. Ну, молодец. К 44-м годам достиг многого. А Борю Земскова я бы на улице не узнала. Высок, скуласт, лысоват. В пристальных серо-зеленых глазах усмешечка. Не знаю, всегда ли он настроен юмористически, но тут было именно так. Выкладывая закуски, он подначивал Толю по поводу принесенной им банки ивасей, с легкостью рифмовал: «Темляков душою всей обожает ивасей…» Толя отшучивался, они резвились как мальчишки. «Как люблю я вась, сказал ивась», — с этими словами Борис погладил Толю по голове. «Отойди, укушу!» — крикнул Толя и щелкнул зубами. Я будто окунулась в свою флотскую молодость, в прекрасный воздух дружелюбной подначки. Так мило начался этот вечер. Я знала, что Борис женат на сестре Коли Шамрая, того Коли, который когда-то, в доисторические времена, влюбился в меня. Как тесно переплетены наши судьбы… Света мне вначале не понравилась. Мне казалось, что она излишне кокетливо закатывает глазки, когда смеется. И юбка у нее коротковата не по возрасту, ей ведь лет сорок. Оно конечно, мода сейчас — открывай как можно выше, но все же… Впрочем, буду объективна: ножки у Светы такие, что не грех показать. Она вообще ничего бабка, только длинновата немного и в лице какая-то неправильность, но это даже ей идет. Глаза карие, добрые. Под глазами почему-то синева. Она детский врач, но, как сама же призналась, не имеет никакого влияния на сына: отец, то есть Борис, все время пропадал на море, она сама бегала по огромному участку, лечила детей, а Колька (сына так назвали в память об ее брате) рос, как она выразилась, вольным ковбоем. «Боялся он только деда, моего папу, да и то не очень, обращался к нему не иначе, как «товарищ старший сержант». А когда дед умер, Колька и вовсе отбился от рук, заделался велосипедистом». — «А это плохо?» — спросила я. «Это ужасно!» — «Ничего ужасного, — сказал Борис. — Просто Колька гонщик по натуре». — «А ты, значит, морской бродяга?» — спросила я. «Это что-то из детских книжек. Я не бродил, а перевозил грузы по морям. И вообще, — добавил он, усмехнувшись, — лучше видеть глазами, чем бродить душой». — «Бродить душой? Что за странное выражение?» — «Это, — говорит, — не я. Это Экклезиаст». — «Ты читал Экклезиаста?» — спросил Толя. «Ну что ты! В одной английской книге наткнулся на цитату. It's better to see by eyes, than wander by soul», — процитировал он. А Света сказала: «Борька читает все без разбора, потому и натыкается черт знает на что». Бродить душою, повторила я про себя. Бродить душой… Вдруг вспомнила: «Лет десять назад, или девять, отец рассказывал, что встретил тебя где-то на Дальнем Востоке». — «Было, — кивнул Борис и налил себе в рюмку водки. — Я в пятьдесят первом ушел из Балтийского пароходства…» — «С большим скандалом», — вставила Света. «Все скандалишь, — Толя качнул головой. — Никак не угомонишься». — «Я не скандалил, а заступился за человека, которого обидели. Ну вот, в пятьдесят первом уехал на Камчатку и четыре года плавал там. Да, в одной базе повстречался с твоим отцом. Но он не пожелал разговаривать». — «Отец ушел в отставку. Болеет», — сказала я. Борис протянул руку, отодвинул от Светы рюмку: «Тебе больше нельзя». — «Да я и одной рюмки не выпила!» — «Нельзя», — повторил он. Мне вдруг захотелось, чтобы и за мной вот так присматривали… «Ну вот, — сказал Борис. — Хотел с ним поговорить, но он отказался. А в пятьдесят пятом кончилось мое плавание. Уехал в Калининград, преподаю в тамошней мореходке. Знаешь, кто меня туда сманил? — спросил он Толю. — Ушкало! Помнишь его?» — «Как не помнить!» Они заговорили о десантном отряде, о Ханко. Толя сказал: «Чуть не забыл, Борька! У меня же книжка вышла, воспоминания о войне. Там и о тебе есть». Он вынул из папки книжку, надписал своим аккуратным почерком и не без торжественности вручил Борису. Эту книжку я помогла сделать. Собственно, переписала от первой до последней страницы. Называется она «Залп за Родину». Я предлагала другие названия, попроще, но Толя настоял на своем. Ну ладно. Старые друзья выпили за старую дружбу и опять пустились в бурные воспоминания, заговорили о Саше Игнатьеве, об его поэме «Гангутская баллада». Борис, оказывается, недавно был у Игнатьева во Владимире. Всюду он поспевает, все знает. Смешно рассказал о приятеле их сына, абитуриенте, поступавшем на исторический факультет: «Я его спрашиваю: кто такой Ферапонт Головатый? Он подумал и отвечает: это был византийский полководец». Мы покатились. «Подросло поколение, — сказал Толя, — для которого Великая Отечественная — далекая история. Как для нас — русско-турецкие войны». — «Да, — сказал Борис. — У нас вообще плохо знают историю. Формальный, школярский подход: в таком-то году было то-то. О многом вообще умалчивается. Ты молодец, что написал о войне. Чем больше прямых свидетельств…» — «Тем меньше будет византийских полководцев! — хохотнул Толя. — Извини, Борька, мне позвонить надо». Он вышел на кухню. Сейчас станет тихим голосом, какой у него всегда появляется при разговорах с женой, объяснять свою задержку: неожиданное заседание… собрание… совещание… Борис листал, просматривал его книжку. А мы разговаривали со Светой. Их сын, оказывается, служит в армии, и похоже, что это пошло ему на пользу, стало меньше «ветра в голове», осенью демобилизуется и намерен учиться на математика. Но больше Свету беспокоит дочь. Их дочке Наташе шестнадцать, перешла в десятый класс — «очень серьезная девочка, совсем не похожая на нынешних девчонок, у которых в голове одни танцы и мальчики». — «Так что же вас беспокоит? — спрашиваю. — Это ведь хорошо, что серьезная». — «Понимаете, непременно хочет поступать здесь, в Ленинграде. На филфак университета. А подготовка все-таки… Она начитанная девочка, но школьная подготовка у нас в Калининграде… ну, наверно, не такая, чтобы…» — «Сейчас, — говорю, — скажем Толе. Ему ничего не стоит позвонить декану или даже ректору». Тут Борис поднял голову от книжки и — как отрезал: «Никаких звонков». Света говорит: «Да не сейчас же звонить, а через год». — «И через год никаких звонков. Поступит — поступит. Не поступит — тоже ничего страшного». Она смотрит на него и тихо спрашивает: «Боря, что с тобой?» — «Ничего». Он отложил книжку, закурил. Вошел Толя, оживленный, веселый (разговор с женой прошел благополучно), предложил еще выпить. «Ладно, — сказал Борис, отчего-то помрачневший. — Давай-ка выпьем за Ефима Литвака». — «За Литвака?» — Толя посмотрел удивленно. «Да, за Литвака. Которого ты забыл упомянуть в своей книге». — «А почему я должен был его упомянуть?» Борис нашел в книжке нужное место, прочел: «Помню, как однажды ночью мы с Борисом Земсковым в утлой шлюпке ходили под яростным огнем к нейтральному островку, к которому прибило разбитый мотобот с телом нашего друга, храброго гангутского десантника Николая Шамрая. Мы не могли оставить его непохороненным: не принято это у балтийских моряков…» «А что, разве было не так?» — спросил Толя миролюбиво. «Так, да не так. В утлой шлюпке, как ты изволил выразиться, было не двое, а трое». — «Да что особенного, если я забыл упомянуть, что с нами ходил Литвак?» — «Не он с нами ходил, а мы с ним, потому что мы были щеночки, а он командовал операцией. А особенное — то, что ты неспроста его забыл». — «Как это?» — Толя двинул лбом вверх-вниз. «А так. Неспроста», — повторил Борис. Они стояли друг против друга, смотрели в упор. Будто два борца, готовых рвануться в схватку. Чтоб разрядить обстановку, я хотела сказать, что эпитет «утлая» придумала я, а не Толя, но промолчала. Толя сказал сдержанно: «Если имеешь в виду, что Литвак попал в плен, то этот вопрос теперь пересмотрен. Просто я действительно забыл». — «Если не уверен в памяти, — сказал Борис, — то тем более нельзя отклоняться от истины. Но там, когда мы ходили за мотоботом, произошло такое, чего ты забыть не мог». — «Ладно, хватит, Борис. Книга не о том написана. Этот эпизод занимает в
