двинули, а она, что ли, искры высекла из скалы, ну, финики и всполошились.
Безверхов полез обратно в капонир. А мы с Т. Т. сели у костра, над которым закипал черный пузатый чайник. Шунтиков готовил завтрак: нарезал буханки черняшки, поставил на плоский камень пакет с рафинадом. Мы теперь жили как все люди: по утрам завтракали, а обедали — по-корабельному — в двенадцать.
— Ну, как ты? — с улыбкой посмотрел на меня Т. Т. Мы с ним после моего возвращения на Молнию еще не говорили, времени не было. (А может, еще примешивалось и чувство неловкости, безотчетное отчуждение, появившееся после той ночи.) — Выздоровел, беглец?
— Ага, — просипел я.
— Видал, как мы тут укрепляемся?
— Гибралтар, — просипел я.
— Что? А, Гибралтар. Точно. Васильев здорово работает. Две точки для пулеметов уже готовы, и еще будут запасные. А мин сколько понаставили!
— Ты почему к Безверхову перешел?
— Ну, почему… — Т. Т. хмыкнул. — Сам должен понять: мы с Литваком не уживемся.
— Да что ты на него взъелся?
— Никто не взъелся, — сказал Т. Т. — Просто мы разные.
— Ну и что? Утопить его, если на тебя не похож?
— Зачем утрировать? — проворчал он. — Я Литваку как командиру отделения не доверяю. Он же малограмотный… Тебя ведь увезли на Хорсен, ты не знаешь, как тут было…
— Завтракать! — крикнул Шунтиков, всыпав в закипевший чайник заварку. — Подходи за хлебом!
Мы пили горячий чай из котелков, пропахших борщом и туманами. Заедали ломтями черняшки. Экономно хрустели рафинадом. Все-таки, думал я, с маслом было вкуснее. И питательнее.
— Так что тут было? — спросил я прояснившимся после горячего чая голосом.
— Да так, — Т. Т. принялся сворачивать цигарку, — ничего особенного… просто некоторые нюансы… — Он чиркнул спичкой, на мгновенье осветив свой вдумчивый нос, и выпустил толстую струю махорочного дыма: она медленно таяла в холодном воздухе раннего утра. — Ушкало меня вызвал и говорит: буду тебя воспитывать как правильного бойца. — Т. Т. усмехнулся. — Ты, говорит, обязан бдительно нести вахту, товарищей выручать и так далее. Я говорю, что устав заучил еще в учебном отряде и, конечно, выполняю. Но прошу официально: переведите меня из отделения ефрейтора Литвака. Он даже и не стал спрашивать почему. Говорит, я сам так думаю, у Литвака у тебя не пойдет служба, потому что Литвак на тебя злой. Пойдешь к Безверхову в отделение. Это сам Ушкало сказал.
Длинный Сашка Игнатьев, в каске, с винтовкой за сутуловатой спиной, подошел к нам, прихлебывая из котелка.
— А вот и Осипенко, — сказал он, окая.
— Почему Осипенко? — спросил я.
— А ты не слыхал? — Сашка отставил руку с котелком и продекламировал:
Он жизнерадостно засмеялся, слегка взвизгивая.
— Ничего остроумного, — сказал Т. Т. — Просто чушь.
— Ну и как — хорошо тебе у Безверхова? — спросил я.
— А чего? — Т. Т. пожал плечами. — Безверхов разумный человек. Мы понимаем друг друга. Текущий момент обсуждаем.
«Текущий момент»! Мне сразу вспомнился давний июньский вечер… Гроза гремела над Питером, ливень ворвался в колодец нашего двора…
— Он мне доверяет, — продолжал Т. Т., гася окурок о камень. — Вчера вот — поручил громкую читку, когда газеты пришли. Сводку прочесть и другие материалы, ну и разъяснить, конечно…
Ох и гроза грохотала в тот вечер! В небе будто рушились гигантские крепостные стены…
— Сам-то он, видишь ведь, занят строительством. Нет, он разумный человек, — повторил Т. Т., — и, главное, интересующийся положением. Это тебе не Литвак, у которого на уме одни авантюры…
— Толя, — прохрипел я, — что ты называешь авантюрой? Наш поход к «Тюленю»?
— Ну, видишь ли… Борька, я твои чувства вполне понимаю. Старая дружба, соседи по дому… Но согласись, что с чисто военной точки зрения эта операция бессмысленна.
— Похоронить товарища по-человечески — бессмыслица?
— На войне приходится считаться, Боря, не с чувствами, а только с военными обстоятельствами. Операция с единственной целью привести дырявую лодку с двумя трупами ставит под угрозу жизнь других бойцов без малейшей попытки достигнуть какого-либо преимущества над противником.
— Мы достигли преимущества. Доказали, что мы не скоты.
— Ладно, оставим это…
— И потом: разве Литвак затеял операцию? Скорее я. Выходит, по твоей логике я тоже авантюрист?
Т. Т. посмотрел на меня долгим взглядом. Сказал примирительно:
— Борька, не будем ссориться. Может, я не так выразился…
— Да. Не так.
— Ладно. Поспать надо. — Он поднялся, держа винтовку за ремень. — Так и тянет залезть в этот домик, — проговорил он, глядя на новенький капонир, ловко встроенный в узкость между большой скалой и двумя валунами. — Классно Андрей строит.
— А давай и залезем, — предложил я.
— Там еще нары не сколочены, времянка не поставлена.
— Зато не дует, — просипел я.
И полез в темный лаз, в пахнущее свежей стружкой ущелье.
Еще несколько ночей стучали топоры и молотки на Молнии, и не раз работа прерывалась огневыми налетами. Увезли, тяжело раненного, одного из минеров лейтенанта Васильева. На мысочке, обращенном к Стурхольму, на исхлестанном огнем гранитном мысочке появились два хорошо замаскированных дзота, — из их амбразур глядели тупые рыльца наших пулеметов. Еще две запасные «точки» притулились меж скал. На песчаных, замкнутых скалами пляжиках, подходящих для высадки десанта, были закопаны противопехотные мины, поставлены рогатки проволочного заграждения.
Закончив укрепление Молнии, хорсенский «Тотлебен» (такое прозвище прилипло к лейтенанту Васильеву) съехал на Гунхольм. А мы остались. По-прежнему стояли долгие и холодные ночные вахты. Зато на рассвете, после горячего чая, мы залезали в теплые капониры, валились на нары, и как же это было здорово — спать в тепле!
А спустя два дня…
Почему-то не дает покоя тот июньский вечер сорокового года, когда над Ленинградом разразилась гроза…
Мама заявила, что хочет отметить мой день рождения. Вообще-то после смерти отца мы дни рождения не праздновали. А тут — мама говорит:
— Восемнадцать лет — не шутка. Скоро ты уйдешь в армию, сын. Когда-то вернешься? Испеку-ка я торт. А ты зови товарищей.
