Я опустил руки, придерживая под мышками весло. Славно это было — расслабиться после чертовой гонки. Я осмотрелся. Ну и местечко! Нашвыряли камней при сотворении мира.
— Ребята! — вдруг позвал Безверхов; я вздрогнул от неожиданности. — Матросы!
Скалы молчали. Только ветер выл одиноко и безнадежно. Такая тут стояла тишина, что хотелось заклацать зубами. Только бы эту тишину разорвать.
— На воду, — скомандовал Безверхов.
Так-то лучше. Хоть собственный хрип при гребке слышишь. Мы медленно шли, лавируя меж отмелями и скалами.
— Матросы! — снова позвал Безверхов. Он подался в сторону проплывавшего слева островка, и я заметил, что лицо у него перекошено, словно от боли. — Ребя!
Островки и отмели молчали. Припустил дождь. Неслышным призраком шлюпка переходила от скалы к скале. От камня к камню. Кажется, мы уже вошли в проливчик, разъединяющий Лягушку и Головку.
— Ребя!
Ночь молчала. Все было безнадежно.
Вдруг Безверхов вскочил, резко накренив шлюпку. Мы увидели: на островке шагов в пять длиной шевельнулась, отделилась от скалы тень. Безверхов, сложив ладони рупором, окликнул человека, если это был человек. Ответа не последовало. Не померещилась ли нам тень?
Безверхов снова окликнул. И тут мы услышали глухой, неуверенный голос:
— Свои, что ли?
Безверхов прыгнул в воду, а за ним Шунтиков, тут было мелко, по пояс. Они притащили маленького человека с автоматом в болтающейся руке. Мы приняли раненого — одна нога у него была явно перебита — и уложили на дно шлюпки. Я узнал в нем Мишу Дворкина, меланхоличного малого из ушкаловского взвода, бывшего писаря с береговой базы подплава. Он слабо хрипел. Шунтиков сразу принялся осматривать рану на бедре, потянул мешавший ему автомат из руки Дворкина, но тот дернулся, пальцы впились в сталь ствола.
Мы обшарили, медленно продвигаясь по проливу, еще с десяток скал и подобрали еще одного раненого, а потом — сразу троих, один из которых был в глубоком шоке и умер буквально у нас на руках. Живым Шунтиков вливал из фляги спирт в пересохшие рты, искривленные болью. Бинтовал раны. Мы торопились, потому что видели, как плохи раненые. Мы гнали шлюпку и окликали, окликали, рискуя быть услышанными чужими ушами:
— Матросы! Ребя!
Шлюпка отяжелела, осела, нам пришлось дважды вылезать за борт и стаскивать ее с отмелей. Справа черной стеной стоял высокий берег Головки.
— Матросы! — бросал Безверхов из рупора ладоней. — Василий!
Молчала ночь. Ветер высвистывал нескончаемую шхерную песнь. Один из раненых, лихой пехотинец по имени Максим, приподнялся на локтях и спросил, уставив на Безверхова черные провалы глаз:
— Какого Василия кличешь? Ушкало? Не зови. Шлепнули Ушкало.
— Ты сам видел?
— Ну, видел, — хрипел Максим. — Литвак его с высотки тащил. Неживого…
— С какой высотки?
— Там, — медленно повернул Максим голову к левому берегу. — На Лягушке… Ворочай к Хорсену.
Безверхов повернул шлюпку, теперь мы шли к выходу из пролива. Но, вернувшись к скале, на которой давеча подобрали троих раненых, Безверхов скомандовал сушить весла. Шлюпка въехала носом на заскрипевшую под килем гальку.
— Выгружайте раненых, — сказал Безверхов, глядя на черный силуэт Лягушки.
— Чевой-то? — не понял Сашка Игнатьев.
— Ты чего задумал, Андрей? — спросил Шунтиков.
— К Лягушке подойду. Посмотрю там. Ну, живо!
— Сдурел? — прохрипел Максим. — Смотри, как бы тебя не выгрузили.
— Выгружайте, говорю! — Безверхов был словно глухой ко всему… — Быстро!
— Это как же? — сказал Максим. — Его на Лягушке шлепнут, а нам всем подыхать здесь?
Мы должны были повиноваться. Мы с Сашкой взяли одного из раненых под мышки и за ноги.
— Не трожь! — Максим зло матюгнулся и потянулся к винтовке. — Убью!
Тут Миша Дворкин раскрыл глаза и сказал ясным голосом:
— Осади, Максим. Пусть идет. Лежат там.
— Если к утру не вернемся на Хорсен, еще шлюпку пришлют, — угрюмо сказал Безверхов, нахлобучивая шапку на брови. — Ну, кончай разговоры!
Мы перенесли раненых на островок, положили их рядком, а с краю — умершего, странно вытянувшегося, быстро захолодавшего. Безверхов велел нам лежать тут и ждать. С собой он взял только Абрамова — крепкого мужичка из марийской глубинки. Абрамов, пыхтя, столкнул шлюпку и прыгнул в нее. Они с Безверховым взмахнули веслами, шлюпка растаяла в ночной мгле.
Кто-то из раненых простонал, Шунтиков нагнулся над ним:
— Тихо, браток, тихо. Дать еще глотнуть? — Не… Курнуть дай…
— Нельзя курить, браток. Потерпи.
Холодно было лежать на обледенелом камне. Моя мокрая шинель стала как ледяной панцирь. Ноги окоченели. Давила тишина. Громадная, плотная, она нависла над нами черным медведем.
— Дай-ка глотнуть, Шунтиков, — сказал Максим, поднявшись на локтях. — Подыхать — так хоть по- пьяному.
Шло время. А может, оно остановилось, задавленное тишиной? Гряда валунов перед моими глазами была как оскаленные клыки. С темного неба теперь сыпался не дождь, а твердая снежная крупа. Прибойная волна широким языком лизнула островок, дотянулась до моих ног, прикрытых панцирем шинели.
Я поджал ноги. Уже больше часа, наверно, лежим мы тут. Аж печенка к селезенке примерзает. Скоро замерзнем вконец. А потом шторм смоет наши тела и понесет шхерными протоками, пока не опустимся на дно…
Зашипев, взлетела ракета. Она словно обожгла нас. Неверный зеленоватый свет лег на морщинистые спины скал, на оскаленные клыки ночи.
— Все, — пробормотал Максим. — Напоролись. Теперь конец.
Еще ракета. И тут мы увидели шлюпку, выскочившую справа из-за гряды камней. Двое гребли что было сил, весла так и мелькали. Тяжело застучал пулемет, с Лягушки поплыли красные трассы. Но шлюпка уже проскочила открытое место и, укрывшись грядой валунов, подходила к нашему островку. Теперь финны не могли ее видеть. Они швыряли в ночь ракету за ракетой. Мы с Сашкой понесли в шлюпку Дворкина.
— Быстрей! — крикнул Безверхов; они с Абрамовым выскочили из шлюпки и тоже стали переносить раненых.
В разгорающемся свете ракеты я увидел на дне шлюпки Ушкало. Он без каски, без шапки, лежал лицом вверх, глаза были закрыты. Рядом, странно маленький и будто изодранный, лежал еще кто-то с обвязанной головой, не успел я разглядеть; мы положили рядом Дворкина и кинулись за следующим.
Погрузили всех семерых — живых и мертвых. Пятеро лежали на рыбинах в носу. Двое сидели, скорчившись, в ногах у нас с Сашкой, между первой и второй банками. Из-за них трудно было грести. Шлюпка была тяжелая, низко сидела. Мы вышли из тени нашей скалы и направились к выходу из пролива. Я увидел: на черном берегу Лягушки замигало желтое пламя. Свистнули над головой пули…
— Навались! Навались! — в полный голос орал Безверхов, одной рукой держа румпель, а второй делая резкие взмахи в такт гребкам. — Навали-ись!
Скорей за эту скалу… Пули крошат, но не пробивают камень… Вода вот только — вязкая, как деготь… все силы уходят на то, чтобы вырвать весло из нее…
В шхерах, слава те господи, скал натыкано густо. Укрываясь за скалами от огня, уходила наша шлюпка все дальше, дальше… вот из проливчика вышли… вот еще камни слева и справа… Теперь плевать на ракеты, пулеметы — мы выскочили на плес.
Норд-ост теперь стал попутным ветром. Но нам-то от этого было не легче. Он резал лицо, слепил
