взлетела в седло невесомым, привычным движением, было понятно, что на лошади она держится едва ли не лучше него и никакая помощь ей не нужна, он все же протянул руки. Она, как завороженная, потянулась навстречу. Его пальцы сомкнулись на ее талии, а ее руки оказались на его плечах. Теперь они стояли лицом к лицу в нескольких сантиметрах друг от друга. Она смотрела ему в глаза как завороженная. Она забыла, что надо бояться, что он сейчас скажет нечто, что навсегда изменит их отношения, предложит то, чего она очень хочет, но согласиться никак не может.
Это было удивительное ощущение. Он держал ее за талию и, кажется, даже не дышал. Наташкина рука сама по себе, помимо ее воли, скользнула по его плечу ласкающим движением, совсем чуть-чуть, всего на пару сантиметров, и он решился. Очень медленно, оставляя ей свободу выбора до последнего, он подался навстречу, еще ближе, еще… Она закрыла глаза, почувствовала на щеке сначала его дыхание, потом сухую кожу его щеки, а потом горячие губы, сначала робкие, а потом все более жадные и настойчивые.
Как странно, она совсем не боялась. Ожидала, что испугается, но страха не было. Слегка кружилась голова, и хотелось, чтобы это не заканчивалось.
Видимо, он чувствовал что-то другое. Потому что когда, наконец, оторвался от ее губ, лицо у него было странное, отчаянное какое-то. Наташка ничего не понимала. Впервые она целовалась с человеком, в которого была по-настоящему, по-взрослому влюблена, впервые испытывала от поцелуя яркое удовольствие, впервые хотела не смотреть в это напряженное, несчастное лицо, а продолжать целоваться. Вот так, в голом влажном весеннем лесу, в куртке с чужого плеча, целоваться и не думать вообще ни о чем. Потому что такие поцелуи и процесс думанья – взаимоисключающие вещи. Она поняла, что он собирается что-то сказать. Давным-давно, сегодня утром, она точно знала, что именно он скажет, но сейчас забыла напрочь, потому что это не важно, совершенно не важно. Она знала, как не дать ему заговорить: просто закрыла глаза. И он снова стал целовать ее, и одна его рука уже лежала на ее затылке, ероша густой белобрысый ежик волос, другая рука обнимала ее за талию, прижимая к себе, сначала совсем слегка, а потом все более властно.
Через какое-то время она все-таки очнулась. Они стояли все так же, судорожно обнявшись, но он уже не целовал ее, а смотрел прямо в глаза, и Наташка поняла, что сейчас он скажет те самые слова, и тогда случится непоправимое.
– Наташа, нам надо поговорить.
Голос у него был хриплый и напряженный. Ей хотелось объяснить ему, что говорить им совсем не надо, противопоказано просто, что слова только все разрушат, но не знала, как начать.
– Не надо… – испуганно шепнула она и слабо трепыхнулась в его руках.
– Надо, – твердо сказал он.
Она смирилась. Только смотреть на него не хотела. Боялась. Но его крупная шершавая ладонь коснулась ее щеки, обхватила подбородок, поднимая голову. Он хотел видеть ее глаза, пока будет говорить.
– Я люблю тебя. Я никому этих слов не говорил. Я не могу без тебя жить. С самого первого дня. Я помню каждое твое слово. Я следил за каждым твоим движением. Я совсем не то говорю, ты прости… Я не знаю, как надо. Наташа, я все время о тебе думаю, я искал тебя всю жизнь. Ты должна быть моей, выходи за меня замуж, я все для тебя сделаю! Я опять не то… Наташа, не молчи, скажи что-нибудь, пожалуйста… Наташа!
Самое невыносимое было смотреть ему в глаза. Она точно знала, что ей придется ответить нет. Она знала, что этого делать нельзя, потому что он вынет ей душу вопросами, она и так уже почти плачет… Но что она могла сделать? Рассказать ему про свою жизнь? Про то, как ее унижали все кому не лень? Однажды она уже это сделала, рассказала Егору. Идиотка. И что из этого вышло? Жалость. И если предстать перед Егором в роли дворняжки, раздавленной на дороге, если всю эту ревизию скелетов в шкафу можно было еще как-то пережить, потому, наверное, что она сама Егора не любила… Сказать это Николаю Георгиевичу было абсолютно немыслимо. Его жалость просто убила бы ее. А может, и не жалость. Может, и презрение. Он-то точно никогда не позволил бы себя унижать.
Молчание все длилось, у нее на глазах уже показались слезы, теперь он понимал, что она откажет, но почему, почему, черт возьми? И он спросил:
– Почему?
– Потому, что у меня не может быть детей. И ради бога, закончим на этом.
Наташка сказала первое, что пришло в голову, но через секунду поняла, что на самом деле это и есть самая главная причина. Ведь зачем люди женятся? Чтобы рожать детей, воспитывать их, любить и заботиться. А она рожать не может, ей врачи сказали. Выходить замуж в ее ситуации просто… обман, подлость, и больше ничего.
У Николая Георгиевича от облегчения даже голова закружилась. Господи, какая она дурочка! Да сейчас медицина чудеса творит, можно в Швейцарию поехать, можно усыновить, если ей так хочется. Конечно, он тоже хотел бы детей, но он же не император какой-нибудь, цель жизни которого – оставить законнорожденного наследника… Какая чепуха, кто ей это вообще сказал, пьяный ветеринар из ее деревни?
Миллионы людей живут себе без детей спокойно, миллионы не хотят иметь детей принципиально, при чем здесь он, его семейная жизнь, его счастье, да что там – его! Он же тоже не вчера родился, он точно знает, что все его терзания и мучения на тему «она меня не любит» – полная ерунда. Он только что чувствовал, как она отзывается на каждое его прикосновение, на каждый вздох. Все, все сложилось, она тоже его любит, он абсолютно уверен в этом. И дети у них будут, у всех есть, и у них тоже будут…
Он говорил, противоречил сам себе, горячился, чего с ним сроду не бывало, сжимал ее пальцы, а она смотрела в сторону. Не на лес, не на озеро, а просто в сторону и, казалось, совсем его не слышала. Это было настолько неправильно, что ему хотелось встряхнуть ее, заставить вернуться сюда, на берег, к весеннему лесу, к ярким лошадиным спинам, к нему, к его горячечному монологу. Он окликнул ее, как будто она была уже далеко:
– Наташа!
– Николай Георгиевич, давайте возвращаться, у меня голова болит, – сказала Наташка первое, что пришло на ум, лишь бы как-то прекратить этот мучительный разговор. Высвободилась из его рук, вскочила на Бандитку и пустила лошадь в галоп.
Он подошел к Колдуну, рассеянно потрепал бархатную морду. Топот Бандиткиных копыт удалялся и скоро совсем затих. Ничего, они не далеко, по прошлогодней траве звука и нет почти. Пусть успокоится, ему тоже подышать было бы неплохо. Через десять минут он ее догонит и постарается все ей объяснить, надо только сформулировать разумные доводы, разложить по полочкам. Для себя он уже давно понял: либо эта женщина – либо никто. Если он не сможет ее убедить, то все. Жизнь кончится. Будет как-нибудь доживать, многие не живут, а доживают…
Да что это с ним? Он всегда добивался своего, он не рафинированный мальчик, он бывал в таких передрягах, что если кому рассказать – не поверят. Он что, не переупрямит девчонку? И вообще, при чем здесь упрямство? Она его любит, он не может ошибаться, это она растерялась просто, от неожиданности. Еще Вовчик, идиот, фестиваль ей вчера устроил. Как же это он забыл? Конечно, у нее просто стресс. Не надо сейчас с ней говорить на серьезные темы, наоборот, пусть отвлечется.
Николай Георгиевич устроился в седле, закурил и поехал к дому.
Глава 20
Дома его ждала Людмила. Бледная до синевы, с черными кругами под глазами, решительная. Игорь умудрялся хромать по кухне бесшумно, заваривал кофе. Наташки в кухне не было. Они поздоровались, Николай Георгиевич сел напротив племянницы и стал ждать.
– Мы домой едем, – сказала она.
– Мы – это кто? – уточнил он, уже понимая, что эта дурочка опять простила своего мужа. Закопать его, правда, что ли? Как в дурацких боевиках: привезти на какую-нибудь свалку, дать в руки лопату, сказать: копай. Когда выкопает яму, повернуться и уйти. Плюнуть еще можно. Говорят, очень действенная воспитательная мера. Он размечтался и пропустил начало.
…Как он не понимает, человек близок к самоубийству, это уже не раскаяние, это просто патология, она всю ночь не спала, рядом просидела. Если привычный жизненный уклад не вернуть, все может закончиться очень плохо. И ключевой момент здесь – Наташа. Владимир должен быть уверен, что она его простила, что
