Я сказал:
— Беда.
И Федька сказал:
— Вариантов нет.
— Ну, пора, — сказал водитель. — Пошли в машину. Вам куда?
— Нам до школы, — сказали мы.
И пока мы ехали, он всё пел грустную песню про какого-то водителя, про то, что дождь идёт, а ехать ещё тыщу километров и кругом ночь.
А потом наш водитель пропал. Я его месяца два не видел. Я по-всякому его искал, я даже одно целое воскресенье на остановке стоял и ждал его машину. Она долго не шла, потом пришла, и там сидел другой водитель и не пел.
А однажды весной мы с Федькой шли с баскетбола, и вдруг Федька как заорёт:
— Смотри кто!
Я смотрю — а это наш водитель, шикарный такой, в красной ковбойке и белых туфлях.
— Здорово! — закричал я и стал трясти ему руку. — Узнаёшь?
Он сначала сделал большие глаза, а потом заулыбался и стал тоже трясти нам руку, мне и Федьке.
— Ну как? — спросил он.
— Когда как, — сказал Федька. — Иногда, знаете, как скучно без вас ехать.
— Куда ты делся? — сказал я.
— Уволили, — говорит. — Сняли с работы.
— Не попоёшь теперь, — сказал я.
— Ну нет, ну нет, — говорит. — Я теперь в кружке пою, между прочим.
— Раньше не мог что ли? — говорю я. — Чтобы в автобусе не петь.
— Я так не могу, — говорит. — Я должен всегда петь. Так устроен. И на работе.
— А ты сейчас где?
— Я сейчас грузчиком работаю, — говорит, — вот где. Пою всю дорогу. Там это запросто.
— Не мог что ли на другой автобус пойти? — говорю я: — С кондуктором… Чтобы петь всю дорогу.
— Голова, — говорит он. — Теперь скоро все будут «без кондуктора». Так рациональнее.
— Точно, — говорит Федька. — Так рациональнее.
— Уж что рациональнее, то рациональнее, — согласился я.
— Вот, — сказал водитель, — такие дела.
— Да, — сказал Федька. — Так вот.
— Вот так, — говорю я. — Да-а…
— Именно, — говорит водитель, — да-а…
И мы все замолчали. Стоим и молчим. Что сказать? И…
И вдруг Федька сказал то, что надо, я даже не ожидал от него, даже немного обалдел от такой неожиданности. Он сказал:
— Приходите к нам в школу на сбор. Школа 143. Расскажите про водителей. А потом и споём. По очереди и все вместе. Вот.
— Идёт, — сказал он. — Обязательно.
— Значит, точка, — сказал я. — Придёшь?
— Приду, — сказал он. — Честно.
И потом мы долго трясли все вместе друг другу руки и попрощались с ним за руку изо всей силы.
Лети, корабль мой, лети!
Если идти вдоль нашей улицы по левой стороне, от круглой башни к кинотеатру «Космос», то сначала будет Калашников переулок, потом мой дом, потом булочная-кондитерская, потом Лётная улица, потом «Пышки» и детсад № 66, потом баня, потом магазин «Синтетика», потом «Канцтовары» и «Всё для малышей», потом просто так — дом и потом уже парикмахерская, где работал Петрович.
Петрович был парикмахер. Вылитый парикмахер. Просто парикмахер — и всё.
Он был невысокий, лысый, а по бокам на голове два островка волос. Глазки небольшие, ручки небольшие. Такая внешность. Конечно, не по этому он был похож на парикмахера, по чему-то другому, не знаю, по чему.
Однажды я зарос, как говорит мама. Она дала мне денег, я пришёл в парикмахерскую, сел в кресло и сказал:
— Полубокс, пожалуйста. Пожалуйста, без одеколона.
— Пожалуйста, — сказал парикмахер. — Сейчас сделаем юному пионеру шикарный полубокс.
Я засмеялся, а он сказал:
— Не надо нам никакого одеколона. Сейчас наш юный пионер будет похож на юного пионера, а не на жителя острова Пасхи. — И голос у него вдруг стал чуть грустный. Или мне показалось.
— Вы их видели будто? — сказал я. — Этих жителей.
Он ничего не ответил, повязал меня белой простынью и взял в руки машинку, запев тихонечко: «Лети, мой корабль, лети».
Глазки у него были небольшие — я увидел в зеркало — ручки небольшие, мне стало вовсе смешно, и я сказал:
— Будто вы были на том острове? Забыл его название.
— Пасха, — сказал он. — Я плавал в тех водах.
— В каких «в тех»?
— В тех самых.
Его машинка ловко-ловко бегала по моей голове.
— Лети, мой корабль, — пропел он шёпотом и добавил: — Я был моряком.
Он сказал это так, что, даже не глядя в зеркало, я поверил. Да лучше уж было и не глядеть — вылитый парикмахер.
Я вышел из парикмахерской и пошёл домой, и пока шёл, всё мучился от какой-то мысли, глупенькой такой мыслишки, которую я почему-то ещё никак не мог вспомнить. Только ложась вечером спать, я понял, что вертелось у меня в голове: ещё очень не скоро я опять зарасту или на худой конец волосы просто будут подлиннее. Только, если раньше меня это радовало, — ну её, парикмахерскую, — то теперь огорчало.
Через два дня я не вытерпел, взял у мамы деньги, будто на кино, и пошёл в парикмахерскую.
— Мне височки, — сказал я, садясь к нему в кресло, — какие-нибудь другие. Только у меня денег всего десять копеек.
И когда он улыбнулся и как-то ловко перекинул ножницы из одной руки в другую и завернул меня в простыню, я добавил:
— И расскажите про море. Про дальние походы. Про эту песню.
Чик-чик-чик — зачикали ножницы у меня возле самого уха. Чик-чик-чик — сверху вниз.
— Мы подходили к Цейлону, — говорил он. — Чик-чик-чик. — Океан был тихий, белый и горячий. — Чик-чик-чик. — Та-ак. Теперь машинкой. Наступала тропическая ночь. Били склянки. — Чик-чик.
