главного.
«Выхода нет, придется выдать им твоего таинственного анонима», — вздохнул главный и, даже не поморщившись, прямо из бутылки отхлебнул большой глоток коньяка, а за ним второй.
«Что значит — выдать?» — притворился Дунский, оттягивая время, пока на экране его внутреннего компьютера пробегали лица возможных кандидатов на роль Мага. Увы, ответ был ему известен заранее — ни один из кандидатов на Мага не тянул, да и кто бы согласился подставиться? Чего ради?
«Ясно как — сбросить с крыльца толпе на растерзание, как в старые времена».
«А что у нас крыльца нет, вас не смущает?».
«Ну, ты не умничай, не умничай! — Главный отхлебнул еще пару глотков и, позабыв про кофейную чашку, протянул бутылку Дунскому. — Знай мою щедрость, пей и гони телефон своего мага!».
Дунский тоже отхлебнул от всей души, в груди заполыхало жаром, в голове запели птицы. Он стал вдруг смел и безрассуден, как шахид, — притянув поближе настольный календарь, он написал на полях номер собственного телефона.
«Сейчас мы этого старца выведем на чистую воду!», — кровожадно завопил главный, хватая телефонную трубку.
«Хоть бы Габи не было дома!», — взмолился Дунский, возносясь к небесам в облаке коньячных паров. Но она ответила после первого же звонка, — куда она вечно спешит? И не просто ответила, а сказала что-то такое, из-за чего главный тут же ее узнал и сердито шлепнул трубку на рычаг:
«Ты что, шутки со мной вздумал шутить? Это же твой телефон!»
В трезвом виде Дунский не сознался бы даже под пыткой, а тут он так раздухарился, что выпалил с вызовом:
«Конечно, мой! Ведь я и есть знаменитый Черный Маг!».
Главный тут же все понял и на миг застыл, хватая ртом воздух, как выброшенная на песок рыба, так что Дунский даже испугался, не хватил ли его удар. Но как только к главному вернулся дар речи, выяснилось, что удар хватил не его, а Дунского:
«Вон отсюда, аферист! — взвыл главный. — И чтоб ноги твоей никогда в моей газете не было!»
Он сделал было попытку выскочить из-за стола и вытолкнуть Дунского из кабинета, но ноги подвели его и он рухнул обратно в кресло, шаря по столу рукой в поисках пресс-папье. Не дожидаясь, пока найденное пресс-папье полетит ему в голову, Дунский вырвался в коридор, где был подхвачен потоком орущих баб, отступающих на лестницу под натиском двух здоровенных полицейских. Неопознанный и непризнанный, он вместе с ними последний раз переступил порог редакции в трогательном единении жертвы и палача.
Впрочем, кто в этой истории был жертвой, а кто палачом, так и осталось неясным, потому что хозяин газеты назавтра главного уволил, хотя Дунского не вернул. Но главный не растерялся и быстро обзавелся уютным магазином русской книги на злачном месте — в самой густо-проходной галерее Центральной Автобусной Станции. Дунский же не обзавелся ничем, кроме депрессии и дурного нрава, и в результате получилось, что истинной жертвой оказалась Габи.
Вот и сейчас Дунский не упустил случая к ней придраться:
«Чему ты студентов своих можешь научить, если сама до сих пор даже коробкой с утирками пользоваться не научилась?», — незаметно подкравшись сзади, гаркнул он ей в ухо. Габи вздрогнула и опрокинула стоявшую у локтя вазу с увядшими цветами, поднесенными ей неделю назад на выпускном спектакле первого курса. Дунский злорадно захохотал — он возненавидел эти цветы с той минуты, как Габи внесла их в дом. Поэтому она их не выбросила, хоть они уже увяли и противно воняли.
Вода из опрокинутой вазы затопила всю их крошечную квартирку тошнотворным запахом смерти. От этого запаха крыша у Дунского поехала окончательно и он начал босыми ступнями расшвыривать по полу скользкие стебли с коричневатыми жухлыми розами, гнусавя фальшивым фальцетом: «Отцвели уж давно хризантемы в саду!»
Обидевшись на то, что их обозвали хризантемами, розы тут же доказали, что их розовые шипы все еще в полной боевой сохранности — прервав пение, Дунский взвыл и заплясал на одной ноге, пиная воздух другой:
«Стерва! Даже в цветах у тебя колючки!».
Раньше после такой сцены она бы бросилась на него с кулаками, он бы прижал ее руки к бедрам, тогда она попыталась бы его укусить, он бы отклонился, и они упали бы на пол, где все бы кончилось счастливым слиянием и полным миром. Но сегодня ни на мир, ни на слияние не осталось ни малейшей надежды, и бросаться на Дунского не было никакого смысла. Поэтому, чтобы достойно завершить этот фарс, Габи не стала швырять в голову озверевшего мужа увесистую коробку с салфетками, хоть ей очень этого хотелось. Она с завидным хладнокровием поставила коробку под зеркало и сказала тихо, пожалуй, даже слишком тихо:
«Все, с меня хватит. Давай разъедемся».
Похоже, Дунский только того и ждал. Он тут же прекратил попытки избавиться от вонзившихся в его пальцы злокозненных шипов, и проворно поскакал на одной ноге к своей прикроватной тумбочке, откуда извлек синий пластиковый конверт.
«Да, да, именно разъедемся! Ты в одну сторону, я в другую! Я даже билет купил, чтобы безвозвратно... чтобы ты не смогла меня остановить мольбами и крокодиловыми слезами!».
И выдернув из конверта длиненькую брошюрку с готической надписью «Тур-Эр» красным по голубому, стал обмахиваться ею, как веером. Габи давно заметила, что любовь мужа к патетической фразе усугубилась депрессией, но это выступление было уже за гранью.
«Какой билет? — спросила она довольно тупо, потому что не оставалось сомнений, какой. И можно было догадаться, куда — в Киев, к маме. Куда еще он мог отправиться без гроша в кармане? Интересно, на какие деньги он этот билет купил?
«Я заплатил твоей кредитной карточкой, — ответил он с вызовом на ее незаданный вопрос. — Ты же знаешь, как ловко я подделываю твою подпись».
«Ты с ума сошел: ведь через неделю за квартиру платить!».
«Зачем тебе квартира, если я уезжаю?».
«А куда ты вернешься, хотела бы я знать?».
«Кто сказал, что я собираюсь возвращаться? Меня тут никто с цветами не ждет».
Что правда, то правда, никто его тут с цветами не ждал, — со всеми своими немногочисленными друзьями он за эти месяцы успел рассориться.
«Твое дело, — пожала Габи плечами, — не хочешь, не возвращайся».
И начала собирать раскиданные по всей комнате трупы увядших роз, стараясь отвернуться так, чтобы он не видел ее крокодиловых слез, сползающих по щекам к уголкам рта, откуда она их поспешно слизывала кончиком языка.
Провожать его в аэропорт она не поехала, пожалела пятьдесят шекелей на автобусный билет, да и к чему посыпать раны солью? Он ей из Киева не позвонил, она ему в Киев тоже, так что она толком не знала, добрался он до мамы или нет. А через десять дней он уже не смог бы ей позвонить, даже если бы захотел — из квартиры пришлось выехать, и телефона у нее не стало.
Пока Габи с натугой освобождалась от привычного быта супружеской жизни, ей было не до размышлений. Вещей у нее было вроде немного — компьютер увез Дунский, мебель была хозяйская — но когда пришлось выметаться с насиженного места в никуда, их набралась неподъемная гора, особенно книг. Чтобы распихать их, Габи проявила чудеса изворотливости — она подарила завхозу своей киношколы восемь горшков с заботливо выхоженными ею цветами за право затолкать книги и стереопроигрыватель с ящиком дисков в пыльную заброшенную каморку под лестницей.
И только очнувшись посреди улицы с двумя увесистыми чемоданами женского барахла, она осознала, что оказалась у разбитого корыта. Как-то вдруг, без всякого знака свыше, она повисла в пустоте без денег, без мужа, без адреса и телефона. Впрочем, временная крыша над головой нашлась тут же — ее старинная подружка Зойка весьма кстати уехала на две недели со всем семейством в Испанию и, сжалившись над Габи, тайком от мужа дала ей ключ от своей весьма приличной квартиры в буржуазном районе Рамат-Гана. Зойкин супруг, преуспевающий зубной техник, очень дорожил своей квартирой, не снятой, а купленной и отделанной наилучшим образом за большие деньги, так что поселение там Габи Зойка предпочла от него
