«Сейчас, только оденусь» — ответила она чуть погромче, и не слушая их возражений, прошлась по комнате в поисках одежды, но, как назло, ничего не могла найти. В висках ломило нестерпимо и она никак не могла сообразить, куда девались ее будничные шорты и майки. На полу у кровати валялись пытошные туфли на шпильках и вчерашнее концертное платье из другой жизни, — ни то, ни другое явно не подходило к задачам сегодняшнего утра. Или уже наступил полдень?
Наконец она набрела на ковбойку Дунского, висящую на спинке стула. Сойдет, решила она и, набросив ковбойку, стала нетвердыми пальцами застегивать пуговицы, которых оказалось без числа. Тем временем стук в дверь возобновился.
«Иду, иду!» — слабо крикнула Габи и зашлепала босыми ногами по прохладным гранитным плиткам. За дверью стоял молодой полицейский офицер и два рядовых полицейских.
«Алекс Дунский находится здесь?» — спросил офицер, с любопытством разглядывая голые ноги Габи, почти не скрытые ковбойкой. И шагнул вперед, плечом оттесняя Габи в комнату. Полицейские двинулись за ним.
«А при чем здесь Дунский? — удивилась Габи, невольно упираясь спиной в косяк, чтобы сдержать натиск офицера. — И вообще, кто вы?»
«Капитан Яблонка с ордером на арест», — отчеканил офицер и, наконец, протиснулся мимо Габи.
«На мой арест?» — изумилась она и вдруг заметила, что у молодого нахала есть лицо. Пшеничные усы, наглые славянские глаза в косой прорези век — несомненное польское отродье.
«Это господин Дунский?» — не реагируя на нее, Яблонка склонился над неподвижным телом, распростертым на смятой постели. Он сильно тряхнул Дунского за плечо, а потом нагнулся и поднял с пола пустую бутылку из-под виски. Лицо его брезгливо сморщилось и он снова тряхнул Дунского, на этот раз довольно грубо:
«Эй! Пора просыпаться!»
Дунский зашевелился и открыл глаза. Поймав его еще не вполне осмысленный взгляд, капитан Яблонка встал по стойке смирно и почти продекламировал:
«Господин Дунский, вы арестованы по подозрению в убийстве французского туриста... — тут он слегка запнулся, но сумел выдавить из себя непроизносимое — господина Вадыма Пересфойнофа».
На похороны Марика собралась вся киношкола, от мала до велика. Повешенный котенок был начисто забыт. Теперь борцы за права животных, все как один, и розовые, и голубые, погрузились в глубокую траурную скорбь по безвременно покинувшему их Марику. Размазывая слезы по щекам, они молча катили на кладбище в заботливо нанятом школьной администрацией автобусе. Чувствовали ли они за собой какую-нибудь вину?
Габи не была в этом уверена, да, честно говоря, ей было не до них. Она сидела на заднем сиденье с матерью Марика, Соней, срочно вызванной на похороны из Ашкелона. Соня, такая же маленькая и рыжая, как ее сын, не мигая смотрела рыжими Мариковыми глазами на проносящиеся за окном улицы, все еще не осознавая всего ужаса свалившейся на нее беды. И только на кладбище, когда в разверстую желтую яму стали опускать маленькое, запеленутое в белый саван тельце, Соня вдруг очнулась. Она подскочила к юному оператору, снимавшему церемонию похорон, и выбила камеру у него из рук.
«Котенка снимать нельзя, а моего сына можно?» — взвыла она по-русски. Потом опомнилась и перешла на иврит:
«Роцхим! Роцхим! Проклятые, проклятые убийцы!!»
Она наклонилась, и хватая одну за одной горсти приготовленной для погребения желтой земли, стала бросать ее в застывшие от изумления заплаканные лица. Из-за этой сцены похороны затянулись на целый час, так что глаза участников просохли и мысли их обратились к своим земным делам. — не вечно ж скорбеть и лить слезы печали? Ехать со всеми обратно в автобусе Соня отказалась, на все уговоры она отвечала только отчаянным воплем «Роцхим! Чтоб вы все сдохли!» В конце концов, они так и оставили ее на кладбище, упавшую ничком на жалкий могильный холмик грешника, сиротливо отделенный каменной тропкой от ровных рядов однообразных могильных плит праведников.
Габи хотела было остаться с нею, но вспомнила, что у нее через час назначено свидание с адвокатом Гинзбургом, хоть изрядно дорогим, зато неплохо говорящим по-русски. И только в автобусе, чуть-чуть отрешась от трагедии Марика, она начала постепенно возвращаться к собственной беде.
Несмотря на жару ее вдруг начало трясти, так что зуб не попадал на зуб. Как она могла забыть — ее мужа только что арестовали! Арестовали за убийство! Ее мужа — за убийство! Что за чушь? Зачем ему понадобилось убивать Перезвонова? Зачем, ради чего?
Какая-то девочка открыла окно, на нее зашикали, и она тут же поспешно его закрыла. Порыв ветра поднял дыбом не чесанные с утра волосы Габи. Она сунула руку в сумку за расческой и наткнулась на туго скрученный свиток отпечатанных листков. Недоуменно раскрутив его, Габи вспомнила: сто лет назад, в прошлой жизни, пока Дунского еще не увели в полицию, она, понемногу приходя в себя от первого шока, подбежала к нему с криком:
«Что случилось, Алик? Что ты натворил?»
Он и тут остался верен себе:
«Загляни в компьютер, и ты все поймешь», — сказал он загадочно, исчезая в темной пещере полицейской машины. В компьютере оказался довольно длинный незнакомый Габи текст. Читать его было некогда, но она изловчилась, и, поспешно натягивая на себя соответствующее предстоящей церемонии черное платье, напечатала этот текст на стареньком дрожащем принтере.
Глаза Габи, натренированные на чтении пьес, быстро пробежали по первым строкам:
«Давно ваша жена знакома с покойным?»
«Около трех недель».
«А точнее?»
«Вам число назвать? Числа не помню».
«Где они познакомились?».
«На вечеринке у наших друзей».
«А до того они не были знакомы?».
«Нет».
«Вы думаете или знаете?».
Она пропустила несколько реплик:
«Каков был характер отношений между вашей женой и покойным?».
Думаешь, как у твоей бабушки с польским хлыщем из Быгдоща? Так вот, хрен тебе, матка боска, — это про себя, а вслух смирней смирного:
«Она читала его стихи на литературных вечерах».
«Почему именно она?».
Действительно, почему именно она?
«Странный вопрос — она актриса, это ее профессия».
«А покойный платил ей?».
Господи, он что, спятил? Описывает, нет — расписывает! — собственный допрос в связи с убийством Перезвонова! Еще до того, как — как что? Как кто-то Перезвонова убил? Чушь какая-то — кому нужно было убивать этого шута горохового? Ну, стихи пишет, и что с того — кому сегодня нужны стихи? Значит, убить его могли только из-за чего-то другого, из ревности, например. А из ревности — кого к кому могли приревновать? Ответ получался несъедобный — кто еще мог приревновать, кроме Дунского? Вот почему за ним пришли! Какой ужас!
Сама не своя ворвалась Габи в кабинет адвоката Гинзбурга, и, задыхаясь, начала извиняться за опоздание, ссылаясь на похороны.
«Похороны? — удивленно поднял брови адвокат Гинзбург, выигравший за свою долгую жизнь немало скандальных процессов, как объяснили Габи сведущие люди, которые посоветовали ему позвонить. — Я не знал, что убитого гражданина Франции решили похоронить в нашей стране».
« Да нет, совсем не его. А мальчика, студента ... он повесился прошлой ночью, то-есть не прошлой, а этой....» — попыталась объяснить Габи и неожиданно для себя самой обрушилась, рухнула, провалилась в
