Он не знал, зачем Поль бегает с иконой по двору, и не строил догадок на сей счет. Это не имело прямого отношения к делу, а значит, было несущественно. Главное, что икона была тут, рядом, буквально в пяти шагах. Пан Кшиштоф отлично видел, в какую повозку и под какой именно тюк засунул жуликоватый денщик икону, и старательно запомнил расположение повозки, чтобы ночью не ошибиться, забравшись не туда.
После этого знаменательного события пан Кшиштоф решил более не искушать судьбу и, пятясь, покинул свой наблюдательный пункт. Удалившись от дома на безопасное расстояние, он забился в гущу каких-то кудрявых кустов, нашел среди них удобную для лежания ложбинку и, прогнав оттуда весьма рассерженного подобным обращением крупного ужа, улегся, подперев рукою голову.
Столь своевременное появление денщика Поля с иконою в руках пан Кшиштоф счел добрым знаком, поданным ему самою судьбой. Он сам испортил то, что было так славно начато, теперь ему представился шанс все исправить. Еще ничто не было потеряно безвозвратно, нужно было лишь избежать повторения старых ошибок.
“Клянусь всем святым, – подумал пан Кшиштоф, – больше никаких ошибок! Никаких карт, никакого вина, никаких разговоров и сделок с кем бы то ни было до тех пор, пока икона не будет у Мюрата, а обещанные им деньги – у меня. А дело выеденного яйца не стоит. Всего-то и надо, что верно посчитать повозки, подойти к нужной и взять то, что по праву принадлежит мне. Я рисковал из-за этой иконы жизнью, за нее я погубил более двух десятков человек, а этот француз просто стянул ее, воспользовавшись моим отсутствием. Я имею право на эту вещь, и я ее возьму, хотя бы мне снова пришлось кого-нибудь убить для этого!”
Он перевернулся на спину и заложил руки за голову, приняв свою излюбленную позу, в которой было так удобно предаваться мечтам о богатстве и всеобщем уважении. Тут ему пришло в голову, что он безоружен, и что без шума справиться голыми руками с вооруженным часовым будет не так-то просто. Обдумав это, пан Кшиштоф мысленно махнул рукой: после знамения, ниспосланного ему свыше под видом жуликоватого капитанского денщика, Огинский снова уверовал в свою счастливую звезду и рассчитывал, что в нужный момент что-нибудь подходящее обязательно подвернется ему под руку.
Все вышло именно так, как он рассчитывал. С огромным трудом дождавшись темноты, пан Кшиштоф вынужден был еще более полутора часов после ее наступления сидеть в кустах, прежде чем уланы наконец-то угомонились, и до его убежища перестали доноситься их пьяные вопли, пение и громкий хохот. От нечего делать пан Кшиштоф даже вспомнил княжну Марию, подумав о том, каково ей сейчас сидеть квартиранткой в собственном доме у постели умирающего деда и слушать эту мерзкую какофонию. Девица была хороша чрезвычайно и в действительности очень нуждалась в защите; у пана Кшиштофа, однако, хватало собственных неотложных дел, и мысль о попавшей в беду княжне прошла по самой поверхности его сознания, ни на йоту не проникнув вглубь и не вызвав у Огинского никаких эмоций. Княжна была сама по себе, и Кшиштоф Огинский тоже был сам по себе. Сейчас ему было не до сватовства и не до рыцарских поз, тем более, что перед остриями уланских пик разыгрывать рыцаря Круглого стола казалось не только опасным и глупым, но и совершенно бесполезным. Кавалеристы капитана Жюно, как и сам капитан, вряд ли оценили бы актерское мастерство пана Кшиштофа, и его бенефис в роли сэра Ланселота наверняка закончился бы обещанной капитаном прогулкой за гумно в компании нескольких стрелков.
Поэтому пан Кшиштоф спокойно выбросил из головы и княжну, и ее деда, старого князя. Чутко прислушавшись к наступившей тишине, он осторожно, стараясь не трещать ветвями, покинул свою нору и так же осторожно двинулся вперед.
Ночь была тихой и теплой. Именно про такие ночи говорят, что они нежны. В кронах деревьев замогильным голосом кричала какая-то ночная птица, в траве кто-то старательно и непрерывно стрекотал – так громко, что даже равнодушный к чудесам природы пан Кшиштоф задумался, кто бы это мог быть: какие-нибудь экзотические цикады или обыкновенные сверчки. В конюшне, вдоль стены которой тенью крался последний отпрыск боковой ветви славного рода Огинских, тяжело переступали копытами, вздыхали и фыркали рыжие уланские лошади.
У распахнутых ворот конюшни кто-то забыл прислоненные к стене четырехзубые вилы. Рука пана Кшиштофа словно сама собой протянулась сквозь бархатный мрак и сомкнулась на отполированном прикосновениями мозолистых крестьянских ладоней деревянном черенке. Вилы легли в руки как-то очень правильно, ладно, словно были некогда утраченной и вновь счастливо обретенной частью организма. Взяв это холопское оружие наперевес, гордый пан Кшиштоф, пригнувшись, стал красться сквозь ночь к повозкам, ориентируясь по свету горевшего на заднем дворе костра и размеренным шагам бродившего на границе света и тьмы часового.
Ночь была нежна, и она не стала менее нежной, когда пан Кшиштоф, отведя вилы немного назад, с силой вонзил их в поясницу ходившего вокруг повозок улана. Улан покачнулся и, сказавши “а-ах-х!..”, выронил ружье. Предусмотрительный пан Кшиштоф поймал ружье одной рукой, другой придерживая обмякшее тело улана. Это было тяжело, но пан Кшиштоф справился и ухитрился опустить и тело, и ружье на брусчатку двора, не произведя при этом почти никакого шума.
Теперь, когда часовой был мастерски выведен за скобки, как в простейшей арифметической задаче, все сделалось просто и понятно. Забрав на всякий случай саблю улана, пан Кшиштоф, почти не таясь, приблизился к повозке капитана Жюно, выделявшейся среди прочих своим обтянутым кожей полукруглым верхом. Остановившись подле повозки, он на всякий случай огляделся по сторонам, держа перед собой наготове саблю, которая зеркально отсвечивала в оранжевых отблесках костра и выглядела в таком освещении даже более грозно, нежели при свете дня.
Убедившись в том, что вокруг тихо и что расположившиеся на ночлег уланы своим многоголосым храпом заглушают все ночные звуки, пан Кшиштоф взял ненужную ему сейчас саблю под мышку и обеими руками по-хозяйски зарылся в содержимое капитанского возка.
Первым делом ему под руки попалось нечто, на ощупь более всего напоминавшее пыльный, туго набитый чем-то весьма твердым и тяжелым сапог со шпорой. Рядом с первым сапогом пан Кшиштоф обнаружил еще один, судя по всему, парный, и, уже успев раздраженно дернуть за этот второй сапог, вдруг сообразил, что это за сапоги и что находится внутри них.
– А! – глупо закричал спросонья денщик капитана Жюно Поль. – Ке дьябль?! Часовой! Тревога!!!
Пан Кшиштоф рубанул мерзавца, спутавшего ему все планы, саблей, но сабля зацепилась за верх кибитки, и денщик продолжал орать во всю глотку и отлягиваться от пана Кшиштофа сапогами.
Уже понимая, что ему снова не повезло и что все окончательно пропало, пан Кшиштоф ткнул саблей, как вертелом, в темноту кибитки, попав во что-то мягкое. От этого положение только ухудшилось, потому что денщик, которому острие сабли вонзилось пониже спины, заорал без слов и таким дурным голосом, что пана Кшиштофа перекосило от отвращения.
Недорезанный денщик орал именно, как недорезанный – громко и визгливо. Пан Кшиштоф еще три или четыре раза ткнул саблей в мягкое, с неожиданной трезвостью понимая при этом, что дело кончено и что
