Он открыл шкаф и достал оттуда полуавтоматический карабин М-1, который купил у приятеля, пояснив отцу, что едет в Харрисонвилль освобождать друзей из тюрьмы.
— А зачем тебе карабин? — спросил старик.
— На всякий случай, — ответил Оутни.
«Симпсон — мое имя, а революция — мой род занятий» — эти слова не понравились шерифу Биллу Гауху, но он промолчал. Волосатики шумели все утро и совсем его достали. Надо было выкинуть их поскорее из тюрьмы и наконец-то вздохнуть спокойно. То-то было бы наслаждение! А старые алкаши для его камер всегда найдутся. Веселенький получился уикенд: сначала приехали пожарные, а потом эти помешанные волосатики все твердили — даже в камерах — об акции протеста на следующий день.
Так Гаух не сделал Симпсону ничего плохого, даже когда тот сказал «Свободу народу!» таким громким голосом, какого шериф не привык слышать в своем офисе. Он пересчитал купюры, прикинул, сколько продлился арест, и приказал помощникам начать освобождать волосатиков из камер. Симпсон широко улыбался, но казалось, что он не спал неделю. Белки его глаз стали совсем красными, а руки непрерывно двигались. Когда вошел Андерсон, Симпсон посмотрел на него так, словно хотел убить. Шериф не успел и глазом моргнуть, как Оутни схватил Андерсона за грудки. «Слушайте, — сказал шериф, — если устроите здесь драку, посажу обоих в камеры. Сколько бы денег у вас ни было».
Когда Джон Андерсон входил в дверь, Райс Риснер только что вышел из камеры и подошел к стойке. «Андерсон работал в «Трансуорлд Эр Лайнз», что-то связанное с электроникой, но всегда называл себя нашим другом, хотя и поругивал за наркотики. Андерсон был там накануне вечером, во вторник, когда нас упекли в тюрьму. Денег, чтобы нас оттуда вытащить, у него хватало, но он ничего не сделал. Не хотел тратить свои баксики. Оутни все понял и, когда увидел Андерсона, сказал: «Ты, долбоеб, говоришь, что дружишь с нами. Больше не пудри мне мозги».
Все видели, что Оутни не в своей тарелке. «Да, он устал, — рассказывает Вин Аллен, — но не только. Он был не в себе. Думаю, дело в деньгах, он их копил на эту землю, только о ней и думал, а пришлось оставить их в тюрьме. Ну и я его тоже вывел из себя. То есть Чарли по-настоящему меня любил. И когда узнал, что мое освобождение так дорого стоит — на тысячу долларов дороже, чем остальных, на него это сильно подействовало. Заявил мне, уже после того как нас вытащил: „Ниггер, если бы твоя жопа была такой же белой, как мое лицо, ты бы в это дерьмо не вляпался“. И еще: „Эти долбоебы однажды ночью привяжут тебя к дереву и линчуют“. И он рассмеялся. Оутни всегда был такой. Шутил и смеялся, хотя внутри у него все клокотало, словно бомба сидела в голове».
Возле водонапорной башни рядом с тюрьмой они все обсудили и твердо настроились провести антивоенный марш. Пошли домой к Джорджу Русселу, и Оутни там прислонился к стене и в таком положении едва не заснул.
— Из-за вас, дубины, всю ночь не спал, — сказал он.
— Оутни подремать не дали, — засмеялись остальные.
Райс рассказывает: «Мы и правда думали на следующий день пройти по площади с плакатами и скандируя призывы. А чувствовали себя как никогда погано. Все понимали: вышел из своей лавки Старый Ллойд, показал пальцем: „Вот он и он“, — и этого хватило, чтобы нас побросали в камеры.
Вин Аллен решил, что надо будет всем взять в субботу на марш листовки, чтобы „можно было приклеить Правду на стены“. Надо было написать о войне, репрессиях, расизме и новых городских порядках.
— Давай, Оутни, — сказал Вин, — помоги нам сочинять эту хреновинку.
— О’кей, — сказал Симпсон. — Напишу, как я люблю трахаться.
На него презрительно зафукали, выразительно зачмокали губами, а Райс сказал:
— Давайте оставим старину Оутни одного, а то он притомился.
Но Симпсон ненадолго оживился и предложил свою помощь. У одного его приятеля в Холдене был мимеограф, и он взялся отвезти ему текст листовки, чтобы напечатать нужное количество экземпляров.
— Оутни — наш менеджер по производству, — воскликнул Райс, а Симпсон, под общий смех, вскочил и, по-боксерски пританцовывая, замахал кулаками, имитируя удары в живот Райсу.
— Ну, идите сюда, идите, — кричал он. — Сейчас Чарли Симпсон всех вас сделает».
Райс рассказывает: «Вскоре мы разделились, а Оутни взял текст, который мы сочинили, и собрался отвезти его в Холден, своему приятелю, у которого был мимеограф. Он предложил мне поехать с ним, и я согласился. Мы сели в его „шевроле“ пятьдесят второго года выпуска. Для Оутни он был роднее новенького „кадиллака“. Старая, трескучая колымага. Но Симпсону она нравилась. Говорил, что это настоящая хипповская тачка. Ну и мы поехали, а у местечка под названием Страсбург эта проклятая колымага сломалась. Мы сидели в ней и поверить не могли, что там торчим — только вышли из тюрьмы, Оутни всю ночь не спал, а проклятая машина сломалась. Правда не могли поверить. У нас просто руки опустились, только сидели там, мемекали, ругались и смеялись.
Ну и мы решили добраться до Холдена на попутках и тоже на попутках вернуться в Харрисонвилль. У Оутни были в рюкзаке за спиной спальный мешок и М-1, но я ничего не заподозрил, потому что мы часто с ним из него стреляли. Он положил карабин в спальный мешок, и мы стояли у обочины, но никто не останавливался. Потом нас подобрал один знакомый чувак из Харрисонвилля. Он возвращался в Харрисонвилль и привез нас туда, а там мы взяли мою машину. Мы поехали в Холден, напечатали эти чертовы листовки на мимеографе, и больше делать было нечего. Тогда Оутни говорит: „Давай возьмем карабин и постреляем немного“. Ну и мы решили вечером сходить в лес».
В пятницу днем, по пути из Холдена в Харрисонвилль, Чарли Симпсон и Райс Риснер мирно беседовали. Из приемника лилась громкая музыка, и Райс половины слов Оутни не слышал. Словно сто человек говорили одновременно. «Ничего такого не обсуждали, — рассказывает Райс. — Так, трепались обо всем понемногу. Может, он и хотел мне что-то такое сказать, но я особо не слушал».
Они говорили об астрологии. Когда друзья мчались мимо пшеничных полей и начинающих зеленеть лугов, Оутни сказал, что его знак — Рыбы, и рассказал Райсу, что это значит — родиться под знаком Рыб, он прочитал об этом в одной книге, и там говорилось, что он — всего лишь мечтатель и больших денег ему не видать. А еще в этой книге сказано, что Рыбы — саморазрушители.
— А что это значит? — спросил Райс.
— Не знаю, — усмехнулся Оутни. — Может, что я сам себя уделываю.
— Точно, это значит, что ты себя уделаешь до смерти, — согласился Райс.
Потом они поговорили о травке. Оутни сказал, что уже давно ею не баловался и не хочет, «потому что всякий раз, когда я забиваю косячок, то думаю о том, что все нас имеют, и от этого у меня портится настроение и наступает депресняк».
Когда Райс въехал в город, Чарли Симпсон сказал ему несколько тихих фраз, которые он запомнил на всю жизнь:
— Ничего у меня не ладится, за что бы ни взялся. Отец умирает, и мать сбежала, а свиньи все время меня цепляют. Черт, даже землю не купить, когда есть деньги. Тачка вечно ломается в самый неподходящий момент. Всюду одна непруха. Когда-нибудь это кончится?
«Когда мы въехали в город, — рассказывает Райс, — на перекрестке перед нами загорелся красный свет, а по радио передавали последнюю песню „роллингов“. От резкой остановки я ударился и сказал: „Трах-тарарах“, — а Чарли вдруг выскочил из машины и побежал по улице. Я не успел ничего сообразить, а он уже был далеко. И такое меня зло взяло. Что он, черт возьми, делает? У него этот проклятый карабин. И куда он, к чертям собачьим, понесся по улице с этим долбаным карабином под курткой?»
Райс чуть в штаны не наложил со страха. Он развернулся дал газу и рванул из Харрисонвилля куда подальше.
Когда Симпсон выскочил из машины, его увидел Чарли Хейл, младший брат Гэри, и подбежал к нему. Спросил Симпсона, не видел ли тот Гэри.
«Он только потряс головой, — рассказывает Чарли Хейл, — я запомнил широкую улыбку у него на лице».
Гэри Хейл стоял на другой стороне площади, вместе с Вином Алленом и другими. «И вдруг, —
