Новая журналистика и Антология новой журналистики

должном значении этого слова. Только так мы сможем улучшить нашу систему образования.

Система звукозаписи пискнула дважды. Внизу, в режиссерской, Лен Гармент и Гарри Треливен обменялись взглядами. Гармент нервно покачал головой.

— Все нормально, — сказал Треливен. — В эфир это не пойдет.

Наверху Фрэнк Шекспир подошел к Ричарду Никсону.

— Да-да, прямо в лоб. Опять о правопорядке и обо всех этих бандах черных и пуэрториканцев.

Шекспир исподлобья глянул на Никсона.

— Мне плевать, белые они или еще какие, — продолжил тот. — Тому, кто бьет учителя по голове, нечего делать в школе. Это совершенно очевидно. Ладно, давайте теперь пятиминутный ролик.

Никсон покинул театр уже после полудня. Его сопровождал Пол Кейз из Комик-шоу. Вместе с Никсоном к выходу направились Дуайт Чапин и группа подтянутых молодых людей в темных костюмах и с короткими стрижками, которые теперь везде следовали за кандидатом в президенты.

Когда кандидат проходил через фойе, к нему подошел актер из шоу Мерва Гриффина, известный Никсону по представлениям, и пожелал ему успеха. Никсон пожал ему руку и улыбнулся. Актер открыл и придержал выходную дверь. Снаружи другой мужчина предупредительно держал открытой дверцу автомобиля Никсона. Полиция расчистила проход сквозь толпу уже скопившихся любопытных.

— Передавайте от меня привет всем артистам, — сказал Никсон.

Актер заверил, что обязательно передаст.

— А та смешная женщина все еще выступает? — поинтересовался кандидат в президенты.

Собеседник Никсона не понял, о ком идет речь, и попросил уточнить.

— Ну, у нее еще такой смешной писклявый голос.

Человек из театра недоумевал, не зная, что и сказать. Улыбка осталась только на лице Никсона. Остальные выглядели озадаченно.

— Да знаете вы ее, знаете, — настаивал Никсон. — Такая… смешная леди.

Актер огляделся вокруг, желая получить от кого-нибудь подсказку.

Вперед выступил Пол Кейз — большой, высокий, седоватый, в очках без оправы. Тип республиканца, считающего Джона Уэйна опорой партии.

— Да это ведь Крошка Том, — сообразил Кейз.

Все, включая и Никсона, засмеялись, а Кейз кивнул артисту из шоу Гриффина, чтобы тот распахнул дверь пошире. Ричард Никсон вышел из театра и направился к машине.

Джордж Плимптон Бумажный лев (отрывок)

Джордж Плимптон жил вместе с футболистами из команды «Детройтские львы», тренировался с ними и слышал от них то, чего они не доверили бы обычному спортивному репортеру. Весьма посредственный игрок защитной линии, Плимптон стал членом братства, потому что разделял все заботы и огорчения игроков. Знаменитый Алекс Каррас поведал Плимптону, как он воодушевлял себя во время игры, воображая, что его противник на поле — наиболее ненавидимый им тип «яйцеголового» из Новой Англии: этакий непьющий, некурящий чистюля-интеллигент с противным, занудливым голосом. Джон Гордон, блокировавший проходных нападающих, рассказал о другом психологическом допинге: он представлял себе, что противник — это его шестимесячный сын, заснувший в тазике во время купания, и что его надо немедленно спасти от толпы ужасных чудовищ.

Плимптон всегда начинает репортаж скромно, со стороны, из укромного уголка, не докучая вопросами. Его присутствие раздражает лишь второстепенных игроков. Пишет Плимптон при любом удобном случае, блокнот всегда при нем — в защитном шлеме, потому что в футбольной форме нет карманов. Многие думали, что в блокноте записи игр, что у Плимптона хромает память. Память — действительно слабое звено в работе, в этом суждено убедиться каждому журналисту. Поэтому Плимптон заставлял себя делать записи ночью, если по какой-либо причине не успевал закончить их днем.

Сочиняя «Бумажного льва», Плимптон хранил в памяти слова Э. М. Форстера (из интервью журналу «Пэрисривью», сотрудником которого он сам был) о том, что автору необходима горная вершина, к которой он ведет персонажей своего произведения. Для Плимптона такой горой стало его выступление в показательном матче, обернувшееся полным его провалом в качестве защитника. Сначала он полагал, что книга безнадежно испорчена, но вышло наоборот: его фиаско подкрепило миф, что в профи есть нечто особое, недоступное простым смертным.

Предлагаем вниманию читателя описание выступления Плимптона и следующую главу, технически весьма сложную для написания. Автор стремился не только передать здесь свое подавленное состояние, но и объяснить, чем же особенным, недоступным простым смертным обладают профессионалы. Это Плимптону удалось. Объяснение содержится в словах тренера Джорджа Уилсона, так что Плимптон, образно говоря, пересекает «центр тяжести» книги, ни на миг не пожертвовав ощущением присутствия, которое сам журналист очень ценил.

«Бумажный лев» — произведение весьма интересное и своеобразное, однако, по моему мнению, в 1966 году как саму книгу, так и ее автора явно недооценили. В начале пятидесятых, когда «Пэрис ривью» входил в силу, Плимптона рассматривали в Париже как импресарио и администратора. А на мой взгляд, он проявил себя ярким литератором, которого следовало бы запомнить.

Т.В.

Я оторвался от скамьи и медленно поднялся, просовывая пальцы под шлем, чтобы дотянуться до ушей. Пересекая боковую линию, осознал, что попал в фокус внимания не только толпы на трибунах, но и двух команд, ждущих на поле. Иные из защитников уже уперлись коленями в линию, повернув ко мне головы, так что казались под защитными шлемами какими-то странными гигантскими насекомыми, обеспокоенными моим появлением. Удивительно, что я не могу узнать никого из них. Прожекторы ярко светят с вышек, затеняя подшлемное пространство, лица искажены бликами и светотенью. Рысью приближаюсь к мячу, уставившемуся на меня брендом фирмы-изготовителя: «Дьюк». Рядом с мячом судья, с шеи свисает свисток на шнурке. Атакующая команда в синем примерно в десяти ярдах на своей двадцатиярдовой линии группируется, ожидая моего приближения. Замедляю шаг, пытаюсь успокоиться, сообразить, что мне следует сделать.

Джек Бенни любил повторять, что, когда он стоит на сцене с белой «бабочкой» на шее, в хвостатом фраке и поднимает над скрипкой смычок — готовясь проскрипеть «Любовь в цвету», — он чувствует себя гением скрипки. В этом есть резон: если он не гений, то с чего ж ему торчать во фраке перед застывшей в ожидании аудиторией?

В автобусе я тоже чувствовал себя настоящим футбольным защитником, а не каким-нибудь дилетантом. В голове сформирован план, функции разложены по полочкам. И с нервами все в порядке. Но уже на скамье нервы вели себя не столь образцово. Тем не менее, подбегая к мячу, я четко представлял себе, что происходит вокруг.

Я слышал журчание голоса Бада Эриксона в громкоговорителях. Он объяснял толпе, кто вышел на поле. Он сообщал, что появившийся перед зрителями нулевой номер не новичок команды, а любитель, писатель, три недели тренировавшийся с основным составом. Почтеннейшему зрителю Эриксон предлагал представить себе, как его, комфортно потягивающего пивко из бумажного стаканчика, вдруг отрывают от милой подруги, перегнувшейся в проход попросить продавца хот-догов добавить горчички, и ведут мимо строя мрачной охраны в раздевалку, где напяливают на него форму, нахлобучивают ему на голову серебристый шлем с торчащим вперед намордником и выпихивают на поле — защищать честь любимой команды. Такова была суть предлагаемой Эриксоном зрителю трактовки моего состояния. Слова его разносились над переполненным стадионом Визнера, порывистый ветер подхватывал их, дробил и