Теплая птица: Постапокалипсис нашего времени

шатунами.

Вот и башня. Приехали. Но… Что это?!

Я открыл дверцу, выпрыгнул на снег. Конвоир вскрикнул: «Куда?» и —за мной. Но я не собирался бежать (как отсюда убежишь?), а просто замер, глядя на виселицу в форме креста, установленную перед входом в административное здание. Склонив на бок припорошенные снегом головы, на ней покачивались два тела. Веревки —скрип-скрип.

Женщина.

Горло повешенной бабы, чье тело, как колокол било над площадью голой.

И подросток. Вернее, мужчина, похожий на подростка.

Букашка и Христо.

Рев убиваемого животного вырос в груди, но не вырвался на волю, а лишь заморозил душу. Я оцепенел, превратился в скованный льдом труп.

— А этих три дни, как повесили, — охотно сообщил конвоир. — По личному распоряжению Лорд-мэра. Сектанты, мать их. Отловили в резервации —и в галстуки.

— Двоих? — хрипло спросил я.

— Да. Бабу и мутанта-недоростка. Баба визжала, как свинья, а мутант ничего так держался. Когда ему петлю накинули, стал что-то орать про новый мир и возрождение. Идиот, блядь.

Значит, Марину не поймали. Или —поймали, и она сейчас там, в сырых казематах ОСОБи?

Что мне делать? Куда бежать? Марина!

Я метался в себе, как зверь в клетке. Но снаружи это состояние, видимо, никак не проявлялось, потому что конвоир совершенно спокойно достал из кармана папиросы, закурил, предложил мне. Я выхватил папиросу из желтоватых пальцев.

— Эка ты по табаку изголодался, — посочувствовал конвоир, чиркая зажигалкой.

Я жадно затянулся. Поперхнулся, закашлялся. Снова затянулся. Черт подери, нужно успокоиться. Во что бы то ни стало нужно успокоиться. Марина, возможно, еще жива. Обязана быть живой.

— Пойдем, — потянул меня за рукав конвоир. — Поглазел —и хорош.

— Секунду, браток.

Я шагнул к Христо, посмотрел в искаженное смертью лицо. Заголенные руки трупа в черных пятнах, разрезах. Пытали… ОСОБь всегда пытает. Сказал ли ты им про меня? Верю, что не сказал.

Снова —этот нутряной рев. И как только мое нутро не взрывается?

— Что, трупов никогда не видел? — спросил конвоир и засмеялся.

Еще бы —смешно: в мире зла никогда не видеть трупов.

Я не ответил.

— Идем.

Конвоир зашагал в противоположную от башни сторону.

— Эй, — окликнул я. — Куда тебе приказано меня доставить?

Он посмотрел через плечо, сплюнул на снег.

— На твою квартиру. И запереть. Заседание трибунала, вроде как только завтра.

Ну что ж, хотя бы так. У меня будет время привести в порядок мысли, обмозговать, успокоиться; наконец, просто выспаться.

Я ошибся. Когда конвоир запер дверь, и пространство комнаты обступило меня, стало еще хуже.

Я улегся на пахнущую плесенью кровать. Из темноты соткалось лицо Марины, улыбающейся, счастливой Марины, такой, какой она была, когда мы шли через Джунгли. А у повешенной Букашки изо рта вывалился синий язык… Черт!

Бросился к двери. Ударил ногой по плотно сбитым доскам.

— Эй, там, выпусти меня.

Тишина.

— Выпусти, гад!

Ударил плечом.

Тишина.

Конечно, конвоир ушел восвояси, — в падлу стоять на морозе.

Я обрушил на дверь очередной удар, и заметался по комнате.

Марина!

Я свихнусь здесь.

Упал на кровать, лицом в соломенную подушку. Плесень.

Надо было идти с Олегычем и Шрамом. Что мне теперь делать? Как пережить эту ночь?

Или, может, уже утро, там, снаружи? И только здесь ночь?

Мало-помалу усталость одолела (сказались несколько тревожных дней).

Серая пелена застлала глаза, затем она расцветилась.

«Широкая площадь. Эшафот. На эшафоте —стеклянная банка. В банке —Серебристая Рыбка. Плавает кругами, шевелит плавниками и жабрами. Толпа. Тысячи, нет —миллионы глаз. Ни лиц, ни рук, ни ног — только глаза. И шепоты. Шелест шепотов. «Нам не слышно нового мира, мы хотим жить, как живем». Кроме банки с рыбкой, на эшафоте —виселица в виде креста и два человека. Марина и … И —палач. Вместо маски —противогаз. Вместо топора —сковородка. Совсем не похож на палача. Но я знаю —это он. Сковородка раскалена докрасна, но палач как ни в чем ни бывало, держит ее голой рукой. У Марины собраны в пучок волосы. Лицо усталое и печальное. На ней —куртка Снегиря.

— Казни! — ревет в нетерпении толпа.

— Он ни в чем не виновен, — пытается докричаться до людей Марина, но голос тонет в неистовстве толпы.

— Казни!

Палач смеется. Смех из-под противогаза похож на клокотанье воды в чайнике.

— Доставай его, — бросает палач Марине.

Девушка отрицательно качает головой.

— Давай же!

Она шаг за шагом приближается к банке, достает трепещущую рыбешку.

— Бросай.

Рука Марины разжимается, Серебристая Рыбка летит на сковороду, подскакивает и замирает на красном железе, медленно превращаясь в уголь.

Палач срывает противогаз».

Киркоров!

Я сел на постели.

Совсем забыл про Киркорова!

Я представил: Киркоров и Марина прячутся от особистов в бункере —вдвоем, плечом к плечу, дыханье к дыханию. Рука Киркорова на Марининой талии… Нет, — этого быть не может, она скорее умрет, чем даст этому ублюдку прикоснуться к себе.

Черт подери, да где же утро?!

У двери раздался шум. Я вскочил.

Свет хлынул в комнату, скомкал ночь и отбросил в угол.

— На выход, — сказал появившийся на пороге конвоир. В руке он держал тяжелый амбарный замок.

Мне захотелось броситься на этого человека, обнять его, а затем —убить, или наоборот, — сначала убить, потом обнять.

Конвоир насмешливо оглядел меня.

— Тяжелая ночка?

— Пошел ты.