Вы спросите: кто же из них получил более почетное место? Разумеется, Хасан, старший сын самой любимой дочери Магомета — Фатимы. Он взял добрый пример со своего деда, наместника божьего, который любил девушек и имел в общей сложности тринадцать жен. Внук его Хасан пошел куда дальше своего деда. Он заключил более ста брачных союзов и в мусульманской истории известен как Аль-Митлак, разводившийся. Он швырял деньги налево и направо, вечно был в долгах, но не только этим доставлял семье немало хлопот. После смерти отца своего Али он стал по праву наследования пятым халифом, однако через полгода ему надоела эта должность, и он отказался от власти в пользу Аль-Муавиша за сущие пустяки — пять миллионов драхм отступного. Затем он продолжал вести веселую жизнь и вел ее до тех пор, пока одна из его супруг не подала ему однажды отравленную пищу.
Хасан занимает самое почетное место и в Ая-Софии, прямо против своего дедушки Магомета, наместника божьего.
Чаепитие на могиле
Мы могли бы продолжать осмотр стамбульских мечетей еще несколько недель. Ведь только крупных, так называемых «джами», здесь свыше двухсот. Мечетей же помельче — «месджит» — еще четыре сотни.
Но если тебе захочется отдохнуть от бешеного рыка улиц, найти тишину и уединение, ты должен бежать на самый конец Золотого Рога, в очаровательную мечеть Эюпа. Здесь обретешь гораздо больше, чем удовольствие увидеть ажурные орнаменты и пастельно-зеленые ковры, которыми устлан каждый уголок мечети.
В гробовой тишине тут раздается лишь воркование голубей, нашедших себе приют на стропилах и в нишах. Никто их отсюда не гонит, никто не кричит и не бьет в ладоши, отпугивая их, когда они влетают внутрь через открытые ворота со двора. На ковре лежит голубиное яйцо, выпавшее из гнезда. Никто не отшвыривает его ногой, никто из посетителей не растопчет. Разве что вечером, когда сторож выпроводит последнего паломника и запрет вход, он бережно поднимет голубиное яйцо и вынесет его за мечеть.
Под аркадой вокруг квадратного харама могут находиться только женщины. Мужчинам отведены середина мечети, харам и место возле михраба. Они стоят, отвешивают поясные поклоны, становятся на колени, некоторое время сидят на собственных пятках, затем касаются челом рук, сложенных на ковре. Старик монотонно читает суры из корана, выученные им наизусть, но при этом смотрит на свои ладони, раскрытые подобно книге. Здесь не знают священников, облаченных в ризы, не знают свечей, запаха ладана, кадила, здесь нет единого избранного посредника между воображаемой властью небесной и покорным земным червем — человеком. Тут каждый разговаривает со своим господом богом по-своему. То сядет на корточки, то удобно расположится на ковре, скрестив ноги. Кое-кто перекидывается словом с соседом. И ему хорошо, ибо он смыл с ног и лица пыль жаркого дня, испил воды из прохладного источника, расправил на мягком ковре уставшее тело, а теперь вместе с приятелями отдыхает в приветливом доме аллаха…
Двор мечети Эюпа укрыт от зноя тенью платанов. Перед богатой чеканной решеткой тюрбе — святого места — покорно стоит женщина в черном. Ее губы едва приметно шепчут слова страха, просьб и надежд. Ибо за решеткой, покрытый коврами и знаменами с полумесяцем, в таинственном полумраке виднеется саркофаг с телом знаменосца Мухаммеда — Эюпа, павшего здесь в 670 году во время первой осады Константинополя.
Эта решетка — знаменитое «окно просьб». За минувшие века оно зацеловано так, что возле отверстия, через которое можно увидеть высокий тюрбан знаменосца, в бронзовой плите образовалось углубление. Еще много лет назад на эти святые места запрещалось глядеть неверующим. Сегодня сюда каждую пятницу приходят туристы, чтобы взглянуть на многотысячную толпу верующих, убежденных, что здесь исполнится любое их желание.
Вверх от мечети Эюпа поднимается узкая дорога, ведущая на склон, который утыкан черными скорбными свечами — одинокими кипарисами. И снова могилы, могилы, как будто мало их было вдоль четырнадцатикилометровой крепостной степы на западе Стамбула, как будто мало их здесь — на северных и южных склонах, над бухтой Золотой Рог, в колонии домиков рабочих, среди спортплощадок и садов! А хоронить все продолжают и продолжают. Сразу же за железной оградой у дороги лежит мраморная доска и мраморный тюрбан — знак того, что здесь погребен мужчина. Когда? В 1957 году. Тюрбаны чередуются с высеченными из камня бутонами и веерами, говорящими о том, что под ними покоятся останки женщин. Некоторые могилы буквально висят в воздухе, плита вот-вот сорвется и рухнет, она подкопана, ибо даже сюда пробивается новый век. Здесь прокладывают электрический кабель; пройдет немного времени, и отсюда унесут на барахолку масляные светильники, а вместо них зажгут электрические лампочки.
Мало поэзии найдешь ты здесь, посетитель, если придешь сюда в поисках романтики прошлого. Снизу, оттуда, где расположены портовые склады, сюда эхом доносятся обрывки итальянских песенок и вальса Иоганна Штрауса. На бетонном плацу выстраиваются в ряд солдаты, какой-то ефрейтор орет на них и бьет их по пяткам, выравнивая строй… И все же, если хочешь, можешь считать романтикой вот это: овечка взбирается на могилу, обгладывает ромашки и блеет. Чуть дальше еще несколько овец, среди них пастушок со свирелью. Вот он остановился и наигрывает константинопольские пасторали барану, улегшемуся у его ног.
Видимо, именно эта меланхолическая картина воодушевила знаменитого французского романтика Пьера Лоти, который поставил здесь свою прославленную кофейню, простое деревянное строение. Перед нею за круглыми столиками сидят люди и задумчиво смотрят вниз на полуторамиллионный город, на чурку Галатской башни, на тонкие соломинки минаретов и труб пароходов, которые завтра на рассвете выйдут в открытое море. Смотрят на старый гобелен, вытканный из охры фракийских равнин и серого цвета камня, из пуха предвечерней дымки и багрянца заката, прошитого минаретами над бухтой Золотой Рог…
Из кухоньки выбежал пикколо, мальчонка лет десяти. В руке его на четырех цепочках раскачивается поднос с тремя пузатыми чашечками чаю.
Чай заказали трое молодых людей, спокойно расположившихся на могильной плите.
От султанов к американцам
— На этой постели десятого ноября 1938 года скончался Мустафа Кемаль Ататюрк. Он умер, но в сердцах двадцати четырех миллионов турок он будет жить вечно. Обратите внимание на простую обстановку его кабинета. И обратите внимание также на часы, которые показывают девять часов пять минут. Они остановились в тот самый момент, когда Ататюрк умер…
У журналиста дел по горло. Он не знает, за что браться сперва: нужно записать в блокнот «девять часов пять минут» — это явно важная вещь, раз экскурсовод дважды повторил ее; нужно хорошенько рассмотреть часы, которые остановились столь чудесным образом; хочется также увидеть лица турецких посетителей, чтобы узнать, какое впечатление производит на них это историческое помещение. Кроме того, журналиста интересует и темно-коричневый письменный стол с чернильницей и какой-то рукописью, и, само собой разумеется, бросающаяся в глаза из-за своей простоты постель, на которой Ататюрк испустил последний вздох и которая резко отличается от всего того мрамора, гипсовой лепки и перламутра, от постелей под высокими балдахинами, что журналист увидел в других покоях. Ему хотелось бы задержаться здесь некоторое время, но уже пора бежать за группой экскурсантов и туристов, чтобы ровно в шестнадцать ноль-ноль быть у выхода. Ведь для него было бы в высшей степени мучительно остаться запертым на ночь здесь — в пустом гареме.
В предыдущих и последующих комнатах (их здесь в общей сложности четыреста, а длина коридоров
