тетя Элис, если б знала,что я обвенчаюсь с Мэри… если, конечно, господу угодно будет оставить ей жизнь!
– Она все равно об этом не узнала бы, даже если б вы ей и сказали, – ведь последние две недели она считала себя маленькой девочкой и вновь держалась за материнскую руку. Наверно, она была очень счастлива в детстве, раз сейчас, седая и старенькая, лежа на смертном одре, с удовольствием вспоминала о тех временах.
– Я никогда еще не встречал человека, который всю жизнь выглядел бы таким счастливым, как она.
– Да! А как тихо и легко она умерла! Ей все казалось, что мать стоит рядом с ней.
Их обоих охватило умиротворение при мысли о последних часах Элис – таких мирных и счастливых.
Пробило одиннадцать. Джем вскочил.
– Как я засиделся: мне уже давно следовало бы быть дома. Давайте мне сверток. И, пожалуйста, зайдите к моей маме. Спокойной ночи, Маргарет.
Она проводила его до двери и закрыла ее на засов. Джем задержался на ступеньках, чтобы потуже затянуть на свертке ослабевшую веревку. Во дворе и на улице царила глубокая тишина. Был мирный воскресный вечер, и все давно уже отправились на покой. Над молчаливыми пустынными улицами сияли звезды, на землю струился мягкий, чистый лунный свет, но ступеньки, на которых стоял Джем, были погружены в тень.
На улице раздались чьи-то шаги – кто-то приближался тяжелой медленной походкой. Джем все еще возился с пакетом, когда перед ним возник силуэт человека, который, пошатываясь от слабости, с трудом нес кувшин с водой, наполненный у соседнего колодца. Человек прошел мимо Джема, находившегося в углу двора, и вышел на открытое место, залитое безмятежным светом луны. Джем узнал Джона Бартона, исхудалого, измученного, бредущего с опущенной головой, – даже в движениях призрака было бы, наверно, больше энергии.
Все тем же тяжелым размеренным шагом он подошел к своей двери и исчез за ней, а в торжественной тишине ночи раздался легкий скрип опущенной щеколды. Затем все снова стихло.
Минуту Джем стоял неподвижно ошеломленный потоком мыслей, нахлынувших на него при виде отца Мэри.
Маргарет не знала, что он вернулся. Неужто он прокрался в собственное жилище под покровом ночи, точно вор? Последние годы Джем нередко видел его в унынии, но таким, как сейчас, он еще никогда его не видел: сокрушенный внутренней бурей, он, казалось, не шел, а полз, утратив всякое чувство собственного достоинства.
Рассказать ему о болезни Мэри? Джем не хотел этого делать – и по многим причинам. Он не мог рассказать об ее болезни, не сообщив некоторых подробностей, о которых Джону Бартону лучше не знать, так как только сама Мэри может все ему объяснить. А ведь пока никто не заподозрил его причастности к преступлению. Но, главное, Джем страшился встречи с ним, ибо не сомневался, что именно Джон совершил это страшное дело.
Конечно, он отец Мэри и имеет полное право знать все, что связано с ней. Ну, а если он все узнает и, поддавшись естественному для отца движению души, пожелает поехать к ней, чем все это кончится? В бреду она раскрыла смятенный мир своих чувств, и в ее словах, наряду с самой нежной любовью к отцу, проскальзывало что-то похожее на ужас – ужас, какой внушает нам человек, проливший кровь; образ его как бы раздваивался в ее воображении: с одной стороны, был отец, который качал ее на коленях и любил всю свою жизнь, а с другой – убийца, виновник всех ее страданий и горя.
И если он предстанет перед ней в ту минуту, когда она будет думать о нем именно так, кто знает, к каким это приведет последствиям?
Нет, Джем не мог подвергнуть ее подобной опасности. Да и к тому же он, по-моему, уже считал, что у него больше прав заботиться о ней и любовно ограждать ее от бед, чем у какого-либо другого человека в мире, носи он даже священное имя отца и не соверши и малейшего проступка, который мог бы это имя запятнать.
Быть может, вам показался путанным мой рассказ о тех чувствах и мыслях, которые обуревали Джема, пока он стоял, глядя на пустынный двор, где только что прошла согбенная фигура, но уверяю вас, именно эти противоречивые чувства и побуждали Джема вести себя так, будто он не видел Джона Бартона, а вернее – его тени, и похожей на него, и не похожей.
ГЛАВА XXXIV
Диксвел. Прощенья! О, прощенья и могилы!
Мэри. Господь прости тебя, отец! А я
Страшусь и думать о таком деянье.
Диксвел. О!
Мэри. Тяжек тайный гнет твоей души.
Мэри все еще находилась между жизнью и смертью, когда Джем вновь вошел в тот дом, где она лежала, и врачи, не желая бросать тени на свою ученость, не говорили ничего ободряющего. Однако состояние ее, хотя и внушало тревогу, было менее угрожающим, чем в тот день, когда Джем расстался с ней. Она была в забытьи, вызванном отчасти болезнью, а отчасти изнеможением, наступившим после сильного возбуждения.
Теперь Джема ждало новое испытание, которое хорошо знакомо каждому, кто когда-либо сидел у постели тяжело больного, и которое мужчине, пожалуй, труднее перенести, чем женщине, – ему предстояло терпеливо ждать, пока один бесконечный час сменялся другим, не принося с собой никаких изменений.
Но некоторое время спустя пришла и награда. Дыхание стало менее тяжелым и хриплым, с лица исчезло гнетущее выражение несказанной боли, и страдание уступило место спокойствию, близкому к умиротворению. Она погрузилась в сон, и окружающие ходили на цыпочках, говорили тихими, приглушенными голосами и едва осмеливались дышать, хотя им так хотелось вздохнуть с благодарностью и облегчением.
Наконец Мэри открыла глаза. В эту минуту ум ее был подобен уму годовалого ребенка. Вид пестрых, но не слишком ярких обоев был ей приятен, мягкий свет чуть-чуть убаюкивал, а обстановка комнаты служила достаточным развлечением – она смотрела на рисунки кораблей, на фестоны полога, на яркие цветы, нарисованные на спинках стульев, – иные впечатления толькоутомили бы ее. Она с любопытством разглядывала стеклянный шар с разноцветным песком, привезенным с острова Уайт или откуда-нибудь еще, – шар этот был подвешен к карнизу над окном. Но Мэри не хотелось напрягаться и задавать какие-либо вопросы, хотя миссис Стэрджис стояла у ее постели с чашкой чая в руках, намереваясь поить больную с ложечки.
Она не увидела, каким восторгом вспыхнули глаза того, кто, стиснув руки, дрожа от нетерпения, дожидался, когда она проснется, и, стоя за пологом, наблюдал в щелочку за малейшим ее движением; а если она и заметила это любящее, напряженно всматривавшееся в нее лицо, то от слабости либо не поняла, что тот, кого она так любит, не отходит от нее и благодарит бога за малейшие проблески сознания, мелькающие в ее взгляде, либо тут же забыла об этом.
За эти полчаса несказанной радости никто в комнате не произнес ни слова, и Мэри незаметно снова погрузилась в сон. И снова наступила тишина, которую никто не смел нарушить, но
