длилось дольше, чем обычно. Бойцы, невзирая на усталость и раны, продолжали биться. После полудня Эдвард с отчаяньем наблюдал за тем, как его армия отступает шаг за шагом. Но тут на холме B1217 взвился стяг Норфолка — белый кабан: это подошла остававшаяся армия Йорков. Сложно представить, какое облегчение испытал Эдвард. Войска с ходу ударили во фланг ланкастерской армии. Это был переломный момент — линия наступавших поколебалась и остановилась. А затем Ланкастеры начали отступать, спотыкаясь о трупы своих же соратников. И вот уже нет никакой линии — просто разбегающаяся толпа. Порой армия способна моментально превратиться в кучу суетящихся кроликов, и кролики бросились восвояси.
Однако пришло время обеда.
Мы сидим в маленькой комнатке в «Кривом полене», скрытые от посторонних глаз. Некоторые члены Таутонского сообщества одеты в бордовое и голубое — цвета Йорков, но с эмблемой не в виде розы, а в виде солнца в зените. Остальные одеты в не менее смешную спортивную одежду марки Argos. На обед у нас ростбиф, жесткий и безвкусный, как перчатки лучника, и йоркширский пудинг размером с нагрудник. Как ни странно, остальные посетители паба нас почти не замечают. Мне рассказывают об этих местах, о битве и запутанной политике эпохи войны Алой и Белой розы. Над реконструкторами так просто смеяться — они наряжаются и ведут себя как провидцы. Нас учили, что история хранится в книгах, не в полях, а исторический анализ напоминает судебное разбирательство с фактами, датами и свидетельствами очевидцев. В истории нет места эмоциям, все должно быть рационально и разумно. Но сегодня все не так.
Здесь совсем другая история. История передается из поколения в поколение до тех пор, пока она не станет гладкой и художественной. Это история принадлежности, связывающая нас с ландшафтом и в свою очередь связывающая ландшафт со страной. Это гобелен нашей истории, а эти люди — те, кто болезненно реагирует на искаженные представления о Ричарде III. Возможно, они слегка не в своем уме, но то, что они делают, столь же важно и правомерно, как работа университетской библиотеки.
После обеда мы отправляемся по маршруту стремительного Таунтонского отступления. Начинается сильный ветер. За нами Феррибридж и электростанция Дракс. Впереди — Йоркский собор, который во время битвы при Таутоне еще не был достроен. Мы пробираемся сквозь кукурузу, шелестящую и цепляющуюся за ноги. Настоящая бойня началась в момент отступления. Именно тогда число жертв Таутона превысило количество убитых при Сомме.
Ланкастеры бежали. Армия Йорков, свежее пополнение Норфолка и вооруженные всадники гнали их с той яростью и облегчением, что приходят за страхом. Именно тогда они захватили свою добычу — монеты, кольца и чётки, медальоны и спрятанные кошельки, которыми позже платили за ферму, корову и жену. Они спустились к реке Кок, где тысячи утонули: льняные куртки впитали в себя ледяную воду и утянули хозяев вниз.
Мы идем по старой лондонской дороге. До появления А1 эта изрезанная колеями, заросшая дорога была основной транспортной артерией страны. Обходя камни и бревна, мы спускаемся к реке, которая теперь превратилась в ручеек. Неподалеку находился Трупный мост — плотина, построенная из тел Ланкастеров. Пенящаяся вода была алой от крови, и это был последний кошмар Таутонской битвы. Мы молча и внимательно смотрим в темные воды.
«Знаете, я не могу представить этот момент, — говорит типограф. — Как чувствовали себя те, кого гнали, как зверей, за сотни миль от дома. Каково было им пережить этот день, раненым, отчаявшимся?» И мы вновь замолкаем.
Чуть позже он говорит, что его сын собирается в армию и натаскан на службу, как легавая. Стоя посреди этого огромного тайного морга, он говорит, что гордится сыном, но ужасно беспокоится. Его пугает сама мысль о том, что его мальчик станет солдатом. В этих словах и этой тишине мы чувствуем легкое дыхание истории. Момент, когда прошлое сталкивается с настоящим. Время сворачивается и складывается. История прошлого перестает быть холодной и застывшей — ты воспринимаешь ее, как теплое дыхание секундной давности.
В то Пальмовое воскресенье шел снег. Снег заглушал предсмертные всхлипы и карканье воронья. Шокированные обессиленные солдаты, оцепеневшие и полные отвращения, отказывались преследовать отступающих. Извозчики и слуги, проститутки и крестьяне спустились в долину, чтобы похоронить павших, развели костры, чтобы подогреть вино и сварить кашу. Дыхание победителей в морозном воздухе звучало тихими благодарными молитвами.
Таутон подарил Эдварду престол, но совсем ненадолго. Генри сбежал в Шотландию, его жена — во Францию, а спустя десять лет его заточили в Тауэр и сгубили (возможно, уморив голодом — таким хитроумным способом удавалось избежать греха цареубийства). Род Ланкастеров умер вместе с ним. Эдвард отбросил коньки в 1483-м — от чрезмерного потакания своим слабостям, ожирения и насморка. Маленького сына он оставил под присмотром своего брата Ричарда. Ужасная ошибка. Род Йорков сгинул при Босворте, освобождая путь династии Тюдоров и Новому времени.
Таутон стал последним отблеском мрачного и жестокого Средневековья. Темные века подошли к концу в то гнетущее столетие. Война с Францией, гражданская война, черная смерть. Саксонско-норманская система обязательств использовалась с такими катастрофическими последствиями в последний раз.
Таутонские мертвецы здесь везде — в канавах и насыпях, в ямах, на саксонских погостах и в заброшенной деревушке Лид. Они стали частью ландшафта и частью истории. И оставили после себя прекрасно сохранившееся поле битвы. Если бы Таутон был королевским особняком, за ним бы следила целая куча организаций и благотворительных фондов, дизайнеров интерьеров, чудаков-историков, титулованных дам, американцев-англофилов, да и сам принц Уэльский. Но не про Таутон. За ним ухаживает тихое аккуратное сообщество эксцентричных энтузиастов. Мы бредем сквозь кукурузу, и я понимаю, что они — истинные служители Англии. Они пробираются сквозь историю, сквозь Коббета и Диккенса, Шекспира и Чосера назад, к Судному дню. Они чтят эту благословенную землю, эти великие места, ставшие троном Марса.
Клуб Морских Свинок
«Вы знакомы с кем-нибудь из Морских Свинок?» — спросила меня солидная дама, взявшись за ручку двери. «Нет? Это не страшно. Главное, не волнуйтесь. Они очень милые и дружелюбные. Я уверена, они будут приветливы. Только вот руки… Когда будете пожимать им руки, их у них нет… И пальцев немного. Просто примите это спокойно, а то некоторые дергаются».
Эллиптическое крыло самолета «Спитфайр» не могло нести топливных баков, поэтому их поместили возле кабины, сразу за двигателем типа «Мерлин». Крылья самолетов «Харрикейн» были оборудованы топливными баками, и на них стояла защита, но ее не было на участке, где крыло переходило в фюзеляж, прямо под пилотом. Если удар приходился в бак, горящее топливо моментально проникало в кабину. За две-три секунды самолет становился неуправляемым, пламя было невидимым из-за невероятной интенсивности. В попытках управлять смертельно раненным самолетом, посреди растущего страха, адреналина, визга двигателя пилот осознавал, что кабина превратилась в печь, только увидев, как плавится приборная панель и с обожженных пальцев свисают ошметки кожи. Любой металлический предмет превращался в раскаленный гриль, подстегивая стремление выбраться из этого средневекового ада. Если козырек кабины смещался, языки пламени облизывали лицо пилота.
В 1940 году 400 пилотов Королевских ВВС пострадали от ожогов. Из них 30 были летчики- истребители, пострадавшие в битве за Британию, а в августе наступил решающий момент битвы. Потеря самолета была критичной, потеря пилота — катастрофой. Тончайшая сеть, защищавшая нацию, рвалась на глазах. Юных неопытных летчиков побеждали свободно чувствующие себя в воздухе асы Германии. Чудо инженерной мысли, воплотившееся в «Спитфайрах» и «Харрикейнах», несколько компенсировало их неопытность и отсутствие тренировок, но «Харрикейн» в любой момент мог превратиться в пылающий метеорит. Нужно было проявить недюжинную смелость, чтобы даже забраться в один из самолетов. Если пилоту и удавалось выжить в крушении, шансы, что в течение нескольких месяцев он вновь полетит, были минимальны даже при незначительных ожогах.
