Когда диктует ночь

которое отдает разверстой могилой. У-у-у-у-м-м. Легкое покусывание, и она извергает соленые соки. Хлюп, хлюп. Насытив алчные уста, путешественник восстает навстречу своей судьбе. И без колебаний, преодолев мгновенный столбняк, он бросает вызов своей участи, малявка; голос Луисардо звучит утробно, а сладострастная улыбка напоминает острый серп полумесяца. В сладкие минуты отдыха, лежа на замызганной обивке, она, полностью доверившись ему, рассказывает все, что узнала сама, продолжает Луисардо; слюна пузырящимся потоком течет у него изо рта, воображение распалено, а голос — притворно игривый, будто это он, а не путешественник впился губами в пах Рикины.

Пойми, малявка, продолжал Луисардо, с налитыми кровью глазами, криво улыбаясь и толчками выдыхая дым, пойми, малявка, что когда человек открывает свою тайну другому, то он пропал, потому что превращается в уязвимого пленника. Видишь ли, малявка, с тех пор как существует этот мир, за принудительную информацию приходится дорого платить. И, так же как все мужчины, прошедшие через промежность Рикины, волей-неволей раскрываются, на этот раз все наоборот. Рикина, влекомая доверием, которое можно истолковать, только рассматривая его как химический элемент, рассказывает путешественнику всю свою беспутную жизнь. Он слушает. Он знает, что опаздывает на работу, но великодушие возобладало в нем над амбициями. Он решает не идти в кафе. Зачем? И там же, в гараже на площади Санто-Доминго, она показывает ему фотографию безволосого сопливого младенца. Это ее сын, малявка.

Ему только-только исполнилось четыре годика, и глаза у него как у матери. «Хорошо быть женщиной — всегда знаешь, что ребенок твой», — говорит путешественник, чтобы что-то сказать. Рикина говорит ему, что иногда звонит в Гавану по два раза на дню. Для этого она пользуется укромной телефонной будкой на улице Сильва, но иногда ее охватывает такое сильное волнение, что когда она берет трубку и слышит гудки, то не знает, что сказать.

«Бывает», — говорит ей путешественник, чтобы что-то сказать. И тогда прямо там, на стоянке, в машине, прямо там она просит у него одолжения, влажного от поцелуев и испачканного краской. Путешественник не может отказаться. Он будет под ее диктовку писать письма в Гавану. Нить связи узлом затягивается на его гениталиях, рождая желание способствовать переписке между матерью и сыном, разделенными океаном. Вот так начинаются отношения, в которых письма чередуются с поцелуями, а ласки — с выражениями братских чувств, малявка. Тонкая шелковая нить и жирные чернильные линии опутывают и связывают их дважды в неделю. Струя спермы и слюны, которую Чакон не раз пыталась прервать, как только почуяла, что путешественник втюрился в ту же женщину, что и она. Чакон угрожала увезти ее работать в глушь, в Кадис, а еще лучше — на другой берег, в гарем какого-нибудь шейха, из тех, что хорошо платят негритянкам с длинной шеей и выдающимся задом. Видишь, малявка, какие фортели выкидывает жизнь, где и чем может кончить шлюха в лучшем случае. И еще она угрожает тому, кто Рикине дороже всего на свете, ее сыну, мол, «больше ты его никогда не увидишь». Все это Рикина рассказывает путешественнику ранним весенним утром в мансарде, снятой на Сан-Бернардс, а из глаз ее льются горючие, черные от туши слезы. Путешественник проклинает Чакон — несчастную, которая не умеет ни смеяться, ни плакать, ни любить, ни ненавидеть, ни лгать, ни говорить правды.

Было во всем этом нечто не совсем понятное путешественнику, малявка, и вот однажды ранним утром, когда оба утопали в благоуханном забытьи, он решил это узнать. Уродливая привычка, свойственная всем мадридцам: спрашивать о чем угодно с той же легкостью, с какой они просят сказать им, который час; и точно так же путешественник начинает приставать к Рикине со своими сомнениями. Насколько ему известно, там, на Кубе, даже самые отъявленные шлюхи получают образование, и, по слухам, все они умеют читать, писать и даже кричать ослом. Происходящее не умещалось у него в голове, и порой ему казалось, что он вовлечен в какую-то зловещую игру без начала и конца, основанную на голом желании, которое в любую минуту может заставить действительность вспыхнуть безжалостным пожаром. Рикина рассеивает его сомнения. Положив руку ему на ширинку, она переносит его в Гавану с почтовой открытки, посреди которой — она сама, жадно лижущая мороженое из фунтика. На улице звучит музыка, и торгуют свежими бананами и манго.

«Только представь себе, миленькой». Туристы так и вьются кругом, никто не хочет упустить зрелище. Один из них, в кепке козырьком назад, с лицом сухим и белым, как голубиный помет, кладет на нее глаз. И Рикина подходит поближе, чтобы его завести. Ему и нужно-то немного — только слегка дотронуться до ее зада. Это животный язык, известный туристу понаслышке, и он торопливо засовывает сложенную банкноту за резинку ее бикини. Потом они идут в тени домов с изъязвленными фасадами. Проголодавшись, они заходят в ресторан, расположенный в доме ее знакомых. Внутри они начинают торговаться: она хочет бежать с острова, а турист распален спелыми формами и густой шапкой волос, вроде как у Кармен Миранды, малявка. Горячая черная плоть выпирает из лифчика, когда им приносят блюдо с куриными грудками. Довершая картину, вентилятор под потолком шелестит, жарким шепотом напевая страстную мелодию любви и денег. Утолив один голод, они выходят, тесно прижавшись друг к дружке и готовые утолить другой. Зайдя в гостиницу с видом на Малекон, американец пытается подмаслить администратора, чтобы Рикине позволили незаметно подняться к нему в номер. Сначала тот отказывается, ведь это запрещено, малявка. Куба — рассадник шлюх, где женщинам запрещается быть шлюхами. Но парадокс помогают разрешить деньги, потому что там за деньгами тоже последнее слово. Через неделю или около того Рикина уже бродит по Мадриду, подрабатывая по ночам. Она выступает перед публикой, лопающейся от тестостерона. Чтобы показать себя во всей красе, она пользуется большим веером из перьев. Когда она это делает, толпа троглодитов угрожает разнести заведение. В антрактах, если клиент не скупится, она применяет свое умение на практике. Последнее Луисардо растолковал мне во всех подробностях, и как я это от него услышал, так расскажу и вам.

По словам Луисардо, у Рикины была своя особая манера совокупляться, дергая за мошонку в момент приближающегося оргазма, чтобы оттянуть его. Сначала она пристраивала свои мясистые губы к вставшему члену, чтобы затем перейти на рысь. И, чувствуя в своем горячем зеве первые влажные выделения, она оттягивала яички вниз, впившись в них ногтями, а затем понемногу отпускала, ме-е-е-е-дленно, чтобы продолжить трудиться ртом. Вот когда посетитель чувствовал, как наслаждение, нарастая, поднимается у него от ног к почкам, а затем по спинному хребту и через шейные позвонки до самого мозга. Однако ничего этого она не смогла продемонстрировать белому, как голубиный помет, иностранцу в номере гостиницы. Член у простофили, во вставшем состоянии, оказался не больше мизинца. Приступы откровенности находили на Луисардо для того, чтобы сбить слушателя с толку, и только для этого. Короче, по его словам и чтобы хоть как-то возбудить никчемную принадлежность, Рикина начала с самого распространенного в ее стране фирменного блюда, которое делается грудями. И все зазря: утопая в телесах Рикины, член оставался вялым и белым, как жевательная резинка. А теперь, малявка, уже не для красного словца, проследим за Чакон, которая, набив себе брюхо таблетками для похудения, как-то вечером заявилась к Рикине и в ту же ночь выбила из нее согласие сменить место работы. В ту же ночь ей удалось всласть помиловаться с Рикиной. Номер с веером распалил и ее, а она ведь не кетменная. И вот таким вот хитрым образом Рикина оказалась в самом злачном и самом зловонном борделе Мадрида, малявка. Я не только спрашивал сам себя, какая доля правды была во всем этом. Я спрашивал себя и о том, почему женщина с такими сочными губами и крепкими ляжками работает в самом гнусном борделе Мадрида. Так я и спросил напрямик у Луисардо, и тот, без малейшего колебания и словесных вывертов, очень пристально поглядел на меня и, смеясь одними глазами, ответил, что таковы парадоксы судьбы, малявка. И продолжал рассказывать. И рассказал о том, что Рикина проработала там совсем недолго, когда познакомилась с путешественником. Вначале тот довольствовался любовной горячкой первых свиданий, но стоило Рикине попробовать на нем свое умение, как пути назад уже не было. Говорю тебе, малявка, что каждый раз, когда у него начинали ныть яйца, путешественник шел к Чакон. Однако наступил момент, когда путешественник засомневался, потому что его пронзило чувство, что Рикина уже не отдается ему как прежде, что она сохраняет себя для чего-то или для кого-то. Все это глупости, малявка, причуды путешественника, и вот как-то ночью он начинает приставать к Рикине с вопросами. А Рикина прямо и честно посмотрела ему в глаза, как, говорят, делают женщины, когда собираются соврать.

— Что всякая шлюха там умеет читать и писать, это же всем известно, миленькой, — говорит она. И так работает ртом, что у путешественника исчезают последние сомнения, хотя только в тот момент, когда наслаждение, поднявшись, укореняется у него в