возможность прокладки в данном месте шоссе и сноса постоялого двора. Когда они вернулись спросить счет, хозяин сказал им, что все было за счет заведения, и попросил заезжать к нему почаще. Прошли годы, и, когда Камарон был еще жив, хозяину подвернулась возможность и он продал дело. Новым владельцем стал немец с темным прошлым, невыясненным настоящим и заслуженным будущим, который выкрасил постройку в розовый цвет и расширил ее, приведя в приличествующий вид загон для скота, чтобы использовать его как обеденную площадку в летнее время. Потом он выкорчевал и сжег росший вокруг кустарник и засыпал подъезд гравием, отведя полфанеги[2] полезной земли под крытую автостоянку на пятнадцать мест и еще восемь — под открытым небом. И наконец, заложил фундаменты под два прилегающих флигеля и дюжину с лишним бунгало, которые тоже велел выкрасить розовым.
Приятно вспомнить, что в те поры Тарифа была маленьким городком, полуразрушенным ветрами, крохотной точкой на юге Испании, где насчитывалось больше казарм, чем трактиров. Все во имя родного края, малявка. Из пешеходной дорожки для допотопных путешественников, бродивших тут в эпоху плейстоцена, мы одним махом превратились в стратегически важный объект с танками и прочими развлекушками. А еще немного погодя, благодаря развитию серфинга, природного туризма и экстремальных видов спорта, иностранная валюта щедро оросила засушливый и терпеливый юг, сопротивлявшийся колонизации, но каждое лето становившийся жертвой все более многочисленных групп интуристов. Короче, город стал расползаться за пределы городских стен, и, учитывая все это, немцу только оставалось собирать щедрый урожай купюр разного достоинства. Дела у него шли в гору до тех пор, пока в один прекрасный день, лет десять тому, он не погиб при загадочных обстоятельствах, о которых я еще расскажу поподробнее, но которые превратили это место в сцену для жутких историй, взлелеянных народом с неукротимой страстью к россказням, сплетням, мифам.
Какое-то время приют немца носил на себе проклятие, пока в один прекрасный день его настоящая владелица не сняла с него эту печать. Некоторые поговаривали, что все дело в рекомендательном письме из столицы. Другие намекали, что она приходится племянницей некоему очень важному лицу, имеющему отношение к духовенству, лицу, которое, обладая высоким положением, с равной легкостью путалось с политиками и с их высокомерным гомосексуальным окружением, что, если присмотреться хорошенько, одно и то же. Короче говоря, в своем кругу он был известен как рыжий прелат, но дядюшка так и не появился бы в этой истории, не посоветуй он племяннице обратиться к такому роду занятий. Как великий государственный деятель, он предрекал с кафедры славное будущее в кратчайшие сроки. И даже, чтобы оправдать самую древнюю профессию, процитировал Адама Смита: «Сношения между мужем и женой не заставляют капитал перемещаться из одной сферы в другую, вследствие чего не способствуют росту дохода на душу населения» — так выглядело это дело в изложении дядюшки. Племянница наградила аплодисментами дядюшку, но прежде всего Адама Смита. Это было в начале девяностых, и рыжий прелат присутствовал на открытии, где в равной степени не было нехватки в изысканном вине и голеньких девочках, танцевавших конгу.
Следует отметить, что новая владелица перекрасила фасады в пурпурный цвет — цвет страсти — и по дешевке купила шерстяные одеяла и всевозможные подушки, чтобы сделать комнаты уютнее. А над входом повесила колесо от какой-то древней повозки, утыканное электрическими лампочками. Призывно светящаяся вывеска, словно врезанная в ночь над побережьем: «Воробушки». Также следует отметить, что Патро была пионершей в деле вербовки девочек с другого берега — пантер с горящими глазами, темной плотью и опрятненькими синеватыми вагинами. Год за годом она обновляла состав: всех, кроме одной. Этой единственной была Милагрос, не такая смуглая, но по своей сексуальной температуре куда более горячая, чем африканки. Непринужденная и пахнущая флердоранжем Милагрос была целым гаремом в одном лице и женщиной, способной удовлетворить самых классических клиентов, тех, что любят поговорить за рюмкой у края стойки. Милагрос почти не работала в партере; выпотрошить клиента, не касаясь его ширинки, было для нее проще простого. Она едва умела пис
Патро помнила его. Это случилось прошлой зимой. Он пришел промокший до костей. Она не могла забыть, как он, кашляя, спустился по лестнице и, прежде чем обговорить услугу, попросил разрешения покурить. Он набил трубку, раскурил ее, и свежее благоухание табачного дыма наполнило кабинет. Затем тоном, выработанным в духовных семинариях, он попросил об особой услуге, которая известна под названием «улыбка паяца», что я сейчас разъясню. Вышеупомянутая услуга состоит в том, что вульгарно называется «вылизыванием», однако особенность ее такова, что вылизываемый орган должен пребывать в состоянии менструации. Для пущей ясности скажу, что это все равно что пить «Кровавую Мэри», не вытирая губ.
Любого другого она послала бы подальше, но от этого жеребчика так и пахло деньгами. Ее острый, как у легавой, нюх никогда не ошибался, и даже мордочка у нее сморщилась, когда она учуяла запах телячьей кожи его бумажника. Преданная собачонка не захотела отставать и, пользуясь некоторым замешательством, чтобы показать, на что она способна, помочилась на ногу клиенту, который воспринял это вполне смиренно.
— Писать на мокрое не грех, милок, — сказала Патро, подходя к нему. — Бедная моя животинка, сегодня я ее ни разу не выводила. — И она принялась чесать своей любимице спинку. Потом она кликнула Милагрос, у которой менструации не было и которая десять минут имитировала ее с помощью губки и томатной пасты. Но все по порядку.
Льет дождь. Жеребчик выходит первым, направляясь к одному из бунгало. Он вымок до нитки и смешно сжимает у горла воротник. Он чувствует, как струйка воды сбегает ему за шиворот, и смотрит по сторонам взглядом, который любой полицейский назвал бы маниакальным. Еще одна деталь: он так и не вынул изо рта трубки, теперь она погасла, и во рту горечь, он шагает, заворачивая ступни внутрь; гравий влажно хрустит под ногами Милагрос, которая идет сзади, и вид у нее раздосадованный, потому что с этими чокнутыми никогда не знаешь, чего ждать, боязливо думает она. Ей и в голову не приходит, что при любой крайности обязательно должен появиться ее брат, словно возникнув из расселины ночи, как, говорят, появлялся ее Чан Бермудес. Она и вообразить этого не может. На плечах у нее шубка, в руке — ключи от одного из бунгало. Она прячется под дырявым зонтиком, который учтиво уступил ей клиент. Стоит зима, и кроме дождя порывы ветра полосуют тело, разрушают кости. Временами кажется, что ночь обрушивается на них всей своей тяжестью.
«Откормленный жеребчик с замашками скрытого рогоносца», — думает про себя Луисардо. «Когда он притрагивается к жене, та точно думает о другом», — неотвязно крутится у него в голове. Луисардо следует за ним по пятам с того самого момента, как тот вышел из машины. «Ауди» с кадисскими номерами. Жеребчик вел себя осторожно и припарковался не там, где все остальные. Жеребчик спрятал свою машину рядом с «рено» и прокрался в «Воробушки» кружным путем, укрываясь под мятежно рвущимся из рук зонтиком, виновником ненастья. Изо рта у него вырываются облачка пара, и он шныряет глазами по обеим сторонам дороги. Так, словно за ним гонится нечистая совесть. Не проходит и четверти часа, как он появляется снова, ведя под руку Милагрос. «Бинго», — думает про себя Луисардо. В глазах у него появляется колючий блеск, а на дворе зима, и еще далеко до праздника, далеко до того времени, когда ветер невидимкой будет швыряться в путешественника «горошками», сорванными с платков, и навсегда потерянными поцелуями.
Ветер в Тарифе — это нечто естественное, как сюрреализм или безумие. Естественно и то, что Луисардо уроженец Тарифы. Поэтому я и вообразил, что все эти историйки надул в его голову с жирными, всклоченными волосами ветер. И, как только они там хорошенько перемешались, это чертово отродье стало рассказывать их, не закрывая вечно врущего рта. Тихо, малявка, ночь едва началась, а путешественник уже весь в испарине, лето, и все градусники в столице расплавились. И тогда Луисардо первым делом заводит свою говорильню, и говорит, и говорит, чтобы потом, как фокусник, незаметно начать все сначала, пока аудитория, которую чаще всего составлял я один, слушает его развесив уши.
К вашему сведению, Луисардо никогда не покидал пределов Гибралтара, однако знает мадридские улицы, как будто мочился там на каждом углу. У холма Санто-Доминго, там, где парковка, прямехонько напротив заведения Чакон, малявка, вот где все началось. Луисардо криво улыбается, показывая свой
