предположить, что в нем помимо чувственных инстинктов были и другие, более благородные чувства, то тогда, конечно, она вела себя по отношению к нему жестоко. Зара хорошо понимала, что такое оскорбленное самолюбие, — она сама была очень самолюбива — и в первый раз осознала, как оскорбляла его.
Она встала и начала ходить по комнате. В воздухе еще сохранялся оставленный им запах — аромат дорогой сигары, и Зарой снова овладело какое-то непонятное ей самой беспокойство. Неужели ей хочется, чтобы он вернулся? Почему она так волнуется? Может быть, лучше выйти из дому? И вдруг, уже без всякой причины, она залилась слезами.
Когда они встретились за обедом, у Тристрама был такой холодный вид, какого никогда не было даже у Зары. В ресторане, во время обеда, Тристраму довольно часто приходилось приветствовать знакомых, причем он каждый раз называл их Заре, но в его обращении с ней не чувствовалось ничего, кроме равнодушия. Когда же они отправились в театр, то на этот раз уже он уселся в самый угол сиденья автомобиля.
Пьеса, на которую они попали, была так забавна, что нельзя было не смеяться, и Тристрам хохотал от всей души, забыв на время все свои несчастья. Даже Зара смеялась. Но все это нисколько не улучшило их отношений; Тристрам чувствовал себя слишком оскорбленным, чтобы идти на какие-либо уступки.
— Вы, может быть, хотите поужинать? — холодно спросил он, когда они вышли из театра. Зара отказалась. Тогда Тристрам отвез ее домой, доведя до гостиной, вежливо пожелал покойной ночи и тотчас уехал обратно.
Войдя в гостиную, Зара увидела на столе письма. Из них чуть ли не дюжина была адресована лорду Танкреду, причем едва ли не все адреса надписаны женской рукой, и только два письма были для нее самой — одно от дяди с поздравлениями, другое — от Мирко, еще не знавшего о ее замужестве. Это было очень трогательное письмо. Он писал, что ему лучше, что он снова выходит гулять, что через две недели приедет Агата, дочь доктора Морлея, и он рад этому, потому что с девочкой, он думает, приятнее играть, чем с мальчиками, она ведь наверное не станет делать столько шуму.
И Зара, усевшись за пианино, которого еще ни разу не открывала, стала изливать свои чувства в любимых мелодиях. А французская горничная, слушая ее игру из будуара, удивленно шептала:
— Какая грустная музыка.
Когда в два часа ночи Тристрам вернулся домой, Зара лежала в постели с открытыми глазами и, услышав его шаги, вдруг сообразила, что все это время думала не о Мирко и его письме, а о Тристраме. Вот теперь он читает свои письма — у него столько преданных друзей… Затем она услышала стук захлопнувшейся двери, когда Тристрам из гостиной пошел в свою комнату, но дальше уже не слышала ничего, так как ковры заглушали шаги.
Если бы Зара могла видеть, что делалось за запертой дверью, открыло бы это ей глаза и стала бы она счастливее? Трудно сказать. Хиггинс со своей обычной методичностью вытряхивал карманы своего господина, и из одного из них, кроме двух писем и визитных карточек, выпала крошечная шелковая роза, по-видимому, оторвавшаяся от букетика. Когда Тристрам увидел ее, сердце его забилось. Неужели она осталась для того только, чтобы дразнить его и мучить мыслью о том, что могло бы быть?.. И эта мысль снова так потрясла его, что он, чтобы хоть немного справиться со своим волнением, подошел к окну и широко распахнул его. Луна была уже на ущербе, но все-таки светила довольно ярко. Тристрам нагнулся, страстно поцеловал розовый бутон, и слезы обожгли его глаза.
ГЛАВА XX
Наконец мучительная неделя окончилась, и супруги могли возвратиться в Англию. Тристрам до самого отъезда вел себя с безразличной вежливостью. Зара могла теперь не бояться какого-либо проявления чувств с его стороны. Он избегал ее общества, насколько это было возможно, а когда становилось невозможно, держался сухо и, казалось, тяготился им.
Зара по-прежнему была холодна, но не из-за надменности или необходимости самозащиты, а оттого, что бессознательно начинала страдать от безразличия Тристрама. Каждый раз, когда она оказывалась рядом с ним, ею овладевало неожиданное и непонятное для нее чувство, и во время частых отлучек Тристрама мысли ее неотступно следовали за ним.
В среду утром, когда супруги уже собрались ехать на вокзал, Заре подали телеграмму, адресованную на имя «баронессы де Танкред». Зара тотчас же догадалась, что она от Мимо и со страхом вскрыла ее. Тристрам, стоявший в это время невдалеке, внизу лестницы, увидел, как она вся напряглась, взяв телеграмму, и как изменилась в лице, прочитав ее.
Мимо сообщал: «Мирко чувствует себя плохо». Зара скомкала голубую бумажку и последовала за своим мужем среди раскланивающихся слуг к ожидавшему их автомобилю. Она настолько овладела собой, что на прощание даже одарила всех провожавших своей чудесной, так редко появляющейся улыбкой. Но когда автомобиль отъехал, она откинулась на спинку сиденья со страдальческим выражением лица. Тристрам не мог спокойно видеть его и, вопреки всему испытывая сочувствие к ней, лихорадочно размышлял. От кого эта телеграмма? Зара, конечно, не скажет ему, да он и не спросит. Но ему было тяжело от сознания, что в его жизни есть такие стороны, о которых он совершенно ничего не знает. И в чем дело на этот раз? Была ли телеграмма от мужчины? Что она сильно взволновала Зару, не было никакого сомнения. Тристраму очень хотелось спросить ее, но ему мешало самолюбие и при таких натянутых отношениях, которые установились между ними, он не считал возможным даже показать, что беспокоится о ней. Тем не менее, он спросил:
— Вы получили дурные известия?
Зара обернулась к нему, и он понял, что она почти не слышала его.
— Что? — бессознательно спросила она, но затем, спохватившись, ответила: — Нет, ничего дурного, но мне нужно кое-что обдумать.
Таким образом, она не удостаивала его своим доверием. Почувствовав это, Тристрам снова замкнулся в себе, стараясь не замечать ее.
Когда они приехали на вокзал, он вдруг увидел, что Зара направилась в телеграфное отделение.
Он остановился и, поджидая ее, раздумывал над ее поступками. Ясно было, что она не хотела, чтобы кто-нибудь знал о содержании ее ответа на телеграмму, потому что в противном случае могла бы передать телеграмму Хиггинсу, который ждал их у дверей купе.
Через несколько минут она возвратилась и сразу заметила по выражению лица Тристрама, что он недоволен. Однако ей не пришла в голову мысль, что его недовольство могло быть вызвано таинственной телеграммой, она подумала, что он сердится за то, что из-за нее они могли опоздать, и потому поспешила сказать:
— Времени еще много.
— Конечно, — сухо ответил он, идя рядом с ней к вагону, — но леди Танкред совершенно незачем самой продираться сквозь толпу, чтобы сдать телеграмму. Это отлично мог бы сделать и Хиггинс.
И Зара с неожиданной покорностью ответила.
— Извините.
На этом инцидент закончился, но неприятное впечатление осталось.
Тристрам даже не делал вида, что читает газету. Он сидел, прямо глядя перед собой, и его красивое лицо хмурилось. И всякий, кто хорошо его знал, заметил бы, что у него было совсем другое выражение, чем неделю тому назад.
А Зара сидела в своем кресле и делала вид, что читает. Но стоило только взглянуть в ее выразительные глаза, чтобы увидеть, что она притворяется.
Но вот прошли и эти неприятные часы, супруги приехали в Кале и взошли на пароход.
Тут Зара опять забеспокоилась и, пройдя на нос парохода, попросила Хиггинса узнать, нет ли для нее телеграммы, адресованной на пароход. Но телеграммы не оказалось, и Зара пошла обратно в каюту.
Тристрам теперь даже не пытался играть роль молодого мужа. Позаботившись об удобствах Зары, он тотчас же оставил ее и все время переезда провел на палубе.
