рассказывал жене в очередном письме:
'Наиболее интересная книга, которую я прочел за последнее время, — это записки Папанина об экспедиции к Северному полюсу. Это отнюдь не какая-то политическая пропаганда Советского Союза. Это дневник подлинно научного исследования. Но более всего я поражен силой сознания — через служение науке целиком отдать себя родине. Это высокий патриотизм! Именно в этом и нужно искать объяснение столь стойкому, вопреки ожиданиям, сопротивлению Советского Союза в нынешней войне… — И снова обращался к дочери: — Я думаю, что эту книгу полезно будет прочитать и Ёко'.
Тюремщики оказали обреченным милость: разрешили им написать предсмертные записки. Ходзуми поверял жене летом 1944 года:
'В последнее время я больше пишу, чем читаю. С увлечением я записываю свои размышления, наблюдения. Конечно, это очень похоже на то, как если бы я писал на песке. Не знаю, задержится кто-либо, чтобы посмотреть на написанное мною…'.
Рихард Зорге весь отдался работе. В полутемной камере, то налитой зноем, то превращавшейся в ледяной склеп, он долгие часы проводил над листами бумаги. Прислушиваясь к тому, что жило в нем самом, в его сердце, что запечатлелось в памяти и сформулировалось в мозгу, он писал. Это были строки, обращенные в будущее. Это были его 'Тюремные записки', это было его Слово перед казнью…
* * *
Утром 7 ноября 1944 года в сопровождении коменданта тюрьмы и других официальных лиц Ходзуми Одзаки переступил порог небольшой железобетонной комнаты с голыми высокими стенами. В передней стоял алтарь Будды. Главный тюремный капеллан, склонив голову, предложил арестованному чаю или саке. Спросил:
— Кого вы желаете известить о своей смерти и как вы хотите распорядиться своим имуществом?
Одзаки неторопливо, с мягкой улыбкой на губах ответил.
Священнослужитель заговорил снова:
— Жизнь и смерть — это одно и то же для того, кто достиг высшего блаженства. Высшее блаженство может быть достигнуто, если положиться на милосердие Будды.
Ходзуми все с той же мягкой улыбкой отозвался:
— Против милосердия бессилен и меч.
Затем он встал на колени, а священник прочел молитву. Одзаки слушал внимательно, закрыв глаза и наклонив голову. Потом он поднялся, поблагодарил священника и сказал:
— Я готов.
И направился к двери, расположенной рядом с алтарем.
Прошло несколько минут. Та же группа во главе с комендантом Исидзимо вошла в другую камеру.
Навстречу поднялся с циновки высокий мужчина в роговых очках. Годы, проведенные в каменном застенке, покрыли землистой бледностью его волевое красивое лицо. Светлые глаза смотрели из-за стекол очков спокойно и даже чуть насмешливо, хотя он понимал, что должен означать этот необычно ранний визит.
Комендант, соблюдая ритуал, спросил:
— Ваше имя, заключенный?
— Рихард Зорге.
— Ваш возраст?
— Сорок девять лет.
— Вы женаты?
— Да…
Он посмотрел на потолок камеры — туда, где узкой щелью светилось окно. К счастью, он не мог знать, что уже нет в живых его Кати. Еще летом прошлого, сорок третьего года она тяжело заболела и умерла в маленькой сибирской деревне под Красноярском. Он не получил ее последнего, так и не отправленного письма, в котором Катя писала: 'Милый Ика! Я так давно не получала от тебя никаких известий, не знаю, что и думать. Я потеряла надежду, что ты вообще существуешь… Все это время для меня было очень тяжелым, трудным. Очень трудно и тяжело еще потому, что, повторяю, не знаю, что с тобой и как тебе. Я прихожу к мысли, что вряд ли мы встретимся еще с тобой в жизни. Я не верю больше в это, и я устала от одиночества. Если можешь, ответь мне… Что тебе сказать о себе? Я здорова. Старею потихоньку. Много работаю и теряю надежду когда-либо увидеть тебя. Обнимаю тебя крепко. Твоя К.'.
Комендант продолжал:
— У вас имеются дети?
— Нет.
— Токийским судом вы приговорены к смертной казни через повешение.
— Знаю.
— Верховный суд империи апелляцию отклонил.
— Знаю.
— Приговор должен быть приведен в исполнение 7 ноября 1944 года. То есть сегодня. Сейчас.
Наступила тишина. Зорге молча собрал со стола бумаги.
— Я готов.
Он направился к двери камеры. Тюремщики расступились. Он вышел.
Он шел твердо, прямо. Семенившие по бокам и сзади низкорослые охранники с тревогой и изумлением смотрели на него: этот человек совсем не похож на обреченного, которого ведут на смерть.
Надо было пересечь тюремный двор. Яркий свет ослепил Рихарда.
Зорге открыл глаза, неторопливо пересек двор тюрьмы, вошел в пустое помещение.
К нему приблизился буддийский священник:
— Кого вы желаете известить о смерти, сын мой?
— Никого.
— Как вы желаете распорядиться своим имуществом?
— У меня нет имущества.
Священник привычным скорбным голосом повторил формулу о жизни и смерти, о высшем блаженстве и милосердии Будды и спросил:
— Какие будут ваши последние желания?
— Я прошу сохранить в моем 'деле' эту рукопись, — он протянул священнику листки своих последних записей.
— Непременно будет сделано, сын мой.
— Я прошу сказать, что стало с моими друзьями, арестованными вместе со мной.
Священник повернулся к коменданту тюрьмы:
— Я думаю, в последнюю минуту это не будет нарушением.
Комендант кивнул:
— Хорошо, я отвечу. Я знаю лишь о Ходзуми Одзаки. — Он посмотрел на часы: — Сорок шесть минут назад, в десять часов пятьдесят одну минуту, Одзаки принял смерть.
Рихард склонил голову.
— Он встретил ее достойно, — отозвался священник. — У вас есть еще желания, сын мой?
— Да. Последнее. Какие вести с русского фронта, из России?
Тюремщики пришли в замешательство. Но священник жестом показал коменданту, что желание осужденного нужно удовлетворить.
— В России германских войск уже нет, — сказал комендант.
Наступила пауза.
— Вы хотите что-нибудь сказать, сын мой?
— Да. — Зорге поднял голову. — Я хочу верить, что люди не забудут нас. Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Красная армия!
О дальнейшем читатель уже знает.
Так в тихое утро 7 ноября 1944 года в тюрьме Сугамо оборвалась жизнь Рихарда Зорге.
