Глаз в пирамиде

***

В 1923 году Адольф Гитлер стоял у подножия пирамидального алтаря и повторял за человеком с козлиной головой: «Цель оправдывает средства». Джеймс Джойс в Париже царапал карандашом слова, которые позже печатал его секретарь Сэмюэль Беккетт: «Доаскетический мужчина в поисках панистерической женщины». В нью-йорском Бруклине Говард Филип Лавкрафт, возвращаясь с вечеринки, на которой Харт Крейн вел себя совершенно по-скотски, чем подтвердил правоту мистера Лавкрафта в его предубеждении против гомосексуалистов, находит в почтовом ящике письмо и с удивлением читает: «Некоторые тайны, раскрытые вами в последних рассказах, лучше было бы не печатать. Поверьте мне, я ваш друг, но есть люди, которые предпочитают, чтобы эти полузабытые знания так и оставались в безвестности, и эти люди — грозные враги для любого человека. Вспомните, что случилось с Амброзом Бирсом...» А в Бостоне Роберт Патни Дрейк пронзительно кричит: «Ложь, ложь, и еще раз ложь. Повсюду сплошная ложь. Никто не говорит правду. Никто не говорит, что думает...» Его голос затихает.

— Продолжайте, — говорит доктор Безетцунг, — у вас хорошо получается. Не останавливайтесь.

— А зачем? — отвечает Дрейк, обессилев после вспышки ярости, и переворачивается на кушетке, чтобы посмотреть на психиатра. — Для вас же все это лишь выход подавленных эмоций, или игра на публику, или клинический случай. Вы не можете соглашаться со мной.

— А вот и могу. И согласен с вами больше, чем вы думаете. — Доктор отрывает глаза от блокнота и встречается взглядом с глазами Дрейка. — Почему, собственно, вы предполагаете, что я поведу себя так же, как все те, кому вы пытались это сказать?

— Если бы вы были со мной согласны, — осторожно сказал Дрейк, — если бы вы понимали, о чем я в действительности говорю, то были бы либо директором банка где-нибудь вместе с моим отцом, сражаясь за свою долю денег, либо революционером-бомбистом вроде Сакко и Ван-цетти. Это две единственные возможности, которые имеют смысл.

— Две единственные возможности? Нужно выбирать либо одну крайность, либо другую?

Дрейк снова устремляет взгляд к потолку и начинает разглагольствовать:

— Вы должны были получить докторскую степень еще до специализации. Так вот, известен ли вам какой-нибудь случай, чтобы микробы покидали организм человека, который активно уничтожали, только потому, что у этого человека благородный характер или нежные чувства? Покинула ли туберкулезная палочка легкие Джона Китса, потому что он еще не успел написать несколько сот великих поэм? Должно быть, вы немного знаете историю, даже если никогда не бывали на передовой, как я: можете ли вы припомнить какое-нибудь сражение, которое опровергает афоризм Наполеона о том, что Бог всегда на стороне тех, у кого больше пушек и искуснее полководцы? Этот русский большевик, Ленин, распорядился, чтобы в школах всех обучали игре в шахматы. И знаете почему? Он считает, что шахматы преподносят урок, который должны выучить все революционеры: если ты не сумеешь правильно мобилизовать все силы, то проиграешь. Не имеет значения, насколько высоки твои моральные качества и благородны твои цели: безжалостно сражайся и используй каждую крупицу разума, иначе проиграешь. Мой отец это понимает. Люди, которые правят миром, всегда это понимали. Генерал, который этого не понимает, может быть разжалован в лейтенанты, если не хуже. Я видел, как был стерт с лица земли целый взвод, уничтоженный, словно муравейник под сапогом. Эти люди погибли не потому, что были безнравственными, грешными или не верили в Христа. А потому, что на этом месте и в этот день немцы превосходили их по огневой мощи. Это закон, единственный настоящий закон Вселенной, и все, что ему противоречит, все, чему учат в школах и церквях, есть ложь. -Сейчас он произносит это слово апатично. — Просто ложь.

— Если вы действительно так считаете, -спрашивает доктор, -почему же вас до сих пор одолевают ночные кошмары и бессонница?

Голубые глаза Дрейка неподвижно смотрят в потолок.

— Не знаю, — наконец говорит он. — Поэтому я прихожу сюда.

— Мун, Саймон, — вызывает дежурный по отделению.

Я делаю шаг вперед, видя себя его глазами: борода, армейское обмундирование, купленное на распродаже, сплошь покрытое пятнами (мои собственные сопли и чужая блевотина). Архетипический грязный, мерзкий, вонючий хиппи-комми-революционер.

— Та-ак, — сказал он, — еще один красавец.

— Обычно я выгляжу аккуратнее, — спокойно отозвался я. — Невольно весь изгадишься, когда тебя арестовывают в этом городе.

— В этом городе арестовывают только в одном случае, — сказал он, нахмурившись, — когда ты нарушаешь законы.

— В России тоже арестовывают только в том случае, если ты нарушаешь законы, — приветливо говорю я. — Или по ошибке.

Это было лишнее.

— Умный парнишка, — ласково сказал он. — Мы здесь любим умников. — Он заглянул в полицейский протокол. — Отличный послужной список за ночь, Мун. Участие в массовых беспорядках, агрессивное поведение, оскорбление полицейского, сопротивление аресту, нарушение покоя. Прекрасно.

— Я не нарушал покой, — говорю я. — Я нарушал войну. — Я украл эту остроту, которую всегда цитировала мама, у католического анархиста Аммона Хеннеси. — Остальные обвинения тоже сплошной идиотизм.

— Слушай, я тебя знаю, — внезапно сказал он. — Ты сын Тима Муна. Так, так, так. Анархист во втором поколении. Подозреваю, что ты будешь сидеть так же часто, как и он.

— У меня такие же подозрения, — соглашаюсь я. — По крайней мере, до Революции. И заметьте, потом мы вас сажать не будем. Мы построим хорошие лагеря где-нибудь в Висконсине и отправим вас туда бесплатно овладевать полезными профессиями. Мы считаем, что всех полицейских и политиков можно реабилитировать. Но если вы не захотите отправиться в лагерь и освоить полезную профессию, то вас никто не станет заставлять. Вы сможете жить на пособие.

— Так, так, так, — произнес он. — Совсем как твой старик. Думаю, даже если бы я отвернулся, пока ребята отвели бы тебя куда-нибудь и хорошенько отделали, ты все равно продолжал бы острить?