Глаз в пирамиде

— Я ничем, черт побери, не рискую, а их может разнести в клочья.

— Ты тоже рискуешь, — поправил его Джордж, пытаясь сдержать дрожь в голосе. — Если дельфины не остановят эти торпеды, нам конец.

В эту секунду там, где были оранжевые огни, появились ослепительные вспышки. Джордж схватился за перила, понимая, что ударная волна от этих взрывов будет посильнее той, которая возникла в результате уничтожения «пауков». Так оно и вышло. Лодку дико затрясло. Затем кровь хлынула в ноги, как будто субмарина резко подпрыгнула вверх. Джордж обеими руками вцепился в перила, которые казались единственной надежной опорой поблизости.

— О Боже, нас убьет! — закричал он.

— Они перехватили торпеды, — сказал Хагбард. — Это дает нам шанс. Лазерная команда, попытайтесь пробить обшивку «Цвака».

Около пузыря появился Говард.

— Что с твоими? — спросил его Хагбард.

— Все четверо погибли, — ответил Говард. — Торпеды взорвались раньше, как ты и предсказывал.

Джордж выпрямился, радуясь, что Хагбард не обратил внимания на его дикий испуг, и сказал:

— Они погибли, спасая наши жизни. Я сожалею, что так случилось, Говард.

— Есть лазер, Хагбард,-сообщил голос. И добавил после паузы: — Кажется, цель поражена.

— Не нужно ни о чем жалеть, — отозвался Говард. — Мы не боимся смерти и не скорбим о ней. Особенно когда кто-то умирает ради общего блага. Смерть — это конец одной иллюзии и начало другой.

— Какой другой иллюзии? — спросил Джордж. — Когда ты умер, ты мертв, верно?

— Энергия не возникает и не исчезает, — сказал Хагбард. — Смерть как таковая — это иллюзия.

Эти люди рассуждали как дзэн-буддисты и кислотные мистики, знакомые Джорджа. «Если бы я мог относиться к этому так же, — думал Джордж, — я не был бы таким трусливым. Должно быть, Говард и Хагбард просветленные. Я должен стать просветленным. Больше так жить невыносимо». Но в любом случае, одной кислотой это не объяснишь. Джордж уже пробовал кислоту, и, хотя этот опыт был совершенно удивительным, он не привел к особому изменению в его поведении или взглядах. Хотя, конечно, если думать, что твои взгляды и поведение должны измениться, поневоле начинаешь подражать другим кислотникам.

— Попробую выяснить, что там с «Цваком», — сказал Говард и уплыл.

— Дельфины не боятся смерти, не избегают страданий, не испытывают внутренних конфликтов между велениями разума и сердца и не волнуются по поводу того, что чего-то не знают. Другими словами, они не считают, что знают разницу между добром и злом, и поэтому не считают себя грешниками. Понимаешь?

— В наше время очень мало людей, которые считают себя грешниками, — заметил Джордж. — Но все боятся смерти.

— Все люди считают себя грешниками. Пожалуй, это самый устойчивый, древний и универсальный человеческий комплекс. В сущности, практически невозможно о нем говорить так, чтобы не находить подтверждений. Даже сама фраза, которую я только что произнес, о том, что люди страдают универсальным комплексом, служит универсальным подтверждением того, что все люди - грешники, на каком бы языке они ни говорили. С этой точки зрения древнесемитские оппоненты иллюминатов, написавшие Книгу Бытия, абсолютно правы. Культурный кризис, побудивший классифицировать все человеческое поведение только по двум категориям — добра и зла, — как раз и спровоцировал возникновение этого комплекса, сопровождаемого страхом, ненавистью, виной, депрессией, всеми теми эмоциями, которые свойственны исключительно человеку. И, разумеется, подобная классификация является полной противоположностью творчества. Для творческого ума нет ни добра, ни зла. Каждое действие — это эксперимент, а каждый эксперимент расширяет границы нашего знания. Моралист судит о любом действии с точки зрения добра и зла, причем, заметь, заранее — не имея представления о том, к каким последствиям приведет это действие. Его суждение зависит только от нравственных качеств действующего. Люди, которые сожгли Джордано Бруно, знали, что творят добро, хотя в результате этого их действия мир потерял великого ученого.

— Если никогда не можешь быть уверен в том, правильно или неправильно ты действуешь, — сказал Джордж, — разве не становишься очень похож на Гамлета? — Сейчас он чувствовал себя намного лучше, уже не так боялся, хотя враг, весьма вероятно, был по-прежнему рядом и по-прежнему хотел его убить. Может быть, он получает даршану от Хагбарда?

— А что плохого в сходстве с Гамлетом? — сказал Хагбард. — Впрочем, ответ все равно «нет», потому что сомнения начинают одолевать только тогда, когда ты веришь в существование добра и зла и в то, что твое действие может быть правильным или неправильным, а ты точно не знаешь, каким именно. В этом и состояла трагедия Гамлета, если ты помнишь пьесу. Его совесть — вот что делало его нерешительным.

— Так что, ему следовало поубивать кучу людей в первом же акте?

Хагбард рассмеялся.

— Не обязательно. Возможно, ему стоило при первой возможности решительно прикончить своего дядюшку ради спасения жизней всех остальных персонажей. Или же он мог сказать: «Слушайте, а я действительно обязан мстить за смерть отца?» — и ничего не делать. Во всяком случае, он должен был взойти на трон. Если бы он просто дожидался благоприятного момента, всем было бы намного лучше, не было бы столько смертей, и норвежцы не завоевали бы датчан, как они это сделали в последней сцене последнего акта. Хотя, как норвежец, я вряд ли позавидовал бы триумфу Фортинбраса.

В этот момент возле пузыря снова появился Говард.

— «Цвак» отходит. Лазерный луч пробил внешнюю обшивку корпуса, им пришлось подняться выше, чтобы выйти из зоны досягаемости, и сейчас они движутся на юг, в сторону Африки.

Хагбард облегченно вздохнул.