Очень туманно Помнит Валерик своих родителей… Мать его была дочерью отставного боцмана, выучилась в городе на фельдшерицу и, приехав в Гурьевку работать, вышла там замуж за простого рыбака. Работая фельдшерицей, она в свободное время помогала мужу, нередко даже выходила с ним на баркасе в море, далеко за Тендру… Валерик был еще совсем маленьким, когда над их краем пронеслась черная буря страшной силы. Много гурьевцев погибло тогда в море. Погибли и родители Валерика.
Так он осиротел.
Несколько лет жил у своего деда, работавшего на маяке, а потом, когда земство открыло в степи под Каховкой агрономическую школу и стало свозить туда сирот со всей Таврии, очутился и Валерик в числе школьников, будущих агрономов (ибо, как известно, помещикам юга нужны не только темные батраки, но и батраки образованные, интеллигентные). Правда, с малых лет он мечтал стать капитаном дальнего плавания, но быть агрономом — это тоже хорошо. Именно от агрономов он впервые услыхал, что с черными бурями человек может бороться, и решил посвятить этому всю свою жизнь. Учился только на высокие баллы, лучше всех тех ябедников-своекоштников, приказчичьих сынков, которые только и знали, что бегали к смотрителю с доносами на других.
К счастью Валерика, среди учителей школы подобралось немало честных, неподкупных людей, прекрасных агрономов, которые умели привить своим воспитанникам любовь к науке и с которыми во время практических занятий где-нибудь в стели или на опытных делянках можно было поговорить обо всем открыто, душа в душу, и услышать от них такое, чего в классах никогда не услыхать.
Но за это начальство невзлюбило школу, возненавидели ее и окружающие хуторяне, называли рассадником крамолы. Вместо агрономов она, дескать, снабжает Таврию одними агрономишками- недоучками с волчьими билетами… Земство уж не радо было, что открыло ее на свою голову. В последнее время повадились в школу жандармы, делали обыски в общежитиях и даже на квартирах у некоторых преподавателей. В прошлом году нашли у старшеклассников под матрацами запрещенные книжки и листовки, напечатанные на тайной машинке, которая называется гектограф… Вот шуму было! Одним — волчьи билеты в зубы — и катись на все четыре стороны, других, во главе с преподавателем истории, под конвоем повезли в Симферополь.
— А этой весной докатилось и до младших, — рассказывал Валерик. — Узнало начальство через какого-то навуходоносора, что, группа воспитанников собирается в воскресенье на Днепр вроде купаться, а на самом деле на маевку в Конские плавни. «Ах вы ж, казанские сироты! Земство вас воспитывает, кормит, одевает, а вы все в лес смотрите? Захотелось вам митинговать с каховскими пильщиками? Ну, идите ж митингуйте всю жизнь!..» Пришлось уходить… Так я и очутился в Каховке, — невесело закончил Валерик.
Его рассказ заинтересовал Данька. С раскрытым ртом слушал он своего опального приятеля. Черные бури… Села, которые дают капитанов для всего света… Митинги… Маевки!.. Обо всем этом Данько слышал впервые, не все было ему понятно, однако своей необычностью и полутаинственностью оно еще больше очаровывало парня, а Валерик, только что выплеснутый из той среды, представал пред ком сейчас в новом свете, почти в героическом ореоле.
— Я еще никогда не видел черных бурь, — признался Данько. — У нас их не бывает.
— Лучше б их никому не видеть, — вздохнул Валерик по-взрослому. — Это так страшно! Будто ночь вдруг наступает среди дня, каганцы надо в домах зажигать… Гудит, рвет, мечет…
Стали серьезными, задумались юные батраки над судьбой хлебороба. Невдалеке от них обедали с водкой какие-то мужики, которые, видимо, только что получили за себя задаток. Их шумный разговор невольно привлек внимание ребят.
— Ох, не прогадать бы нам, — жаловался один из компании, пожилой, изможденного вида крестьянин. — Кабы нам этот смех да после боком не вышел!..
— Завел: если бы да кабы, — недовольно сказал другой, оборванный, как арестант. — Теперь пятиться поздно, увязли, — и стал пробовать на зуб только что купленную косу.
— С чем ждать? — вмешался коренастый парень с засученными по локоть рукавами. — Сухари вышли, махорки ни крошки, ветер в карманах гуляет… Да и непохоже на то, чтоб завтра наш брат дороже стал!
— А если дождь? — снова заговорил тот, который боялся прогадать. — Дай сюда дождя — цены сразу подскочат!..
— Да будет вам, — принялся утихомиривать их сухощавый веселый старичок, опускаясь на колени перед бутылкой. — Дождь, он издавна глухой: не идет, где просят, а идет, где косят… Давайте лучше разговеемся вот этой каховской, чтоб срок нам без напасти отбыть, а больше в нем и вовсе не быть!.. Так ли, ребятки? — подмигнул старичок Даньку и Валерику, заставив их смутиться. — За ваше счастье, сыночки, за ваше будущее…
Собутыльники старика молча посмотрели в сторону ребят и снова принялись за свое.
— Интересно, какое у нас будущее? — промолвил погодя Данько, начисто облизывая по домашней привычке ложку после еды. — Может, когда мы вырастем, цены на нас будут вдесятеро выше?
Валерик загадочно улыбнулся.
— Может, тогда уже совсем не будет людских ярмарок, этих невольничьих рынков…
— А как же?
— А так, — засмеялся Валерик, сверкнув своими мелкими, как белые искры, зубами.
Тетка крикнула, чтоб поскорее возвращали миски.
Обед можно было считать законченным. На закуску Данько заказал еще по кружке воды и, напившись, почувствовал себя прекрасно.
— Ты знаешь, — доверчиво обратился он к товарищу, — я тебя вначале чуть было не принял за уркагана.
Валерик покраснел, но не обиделся.
— Тут их хватает… Во время ярмарки сюда даже одесские добираются…
— А сам ты их видел?
— Ого, сколько раз…
Данько выразил желание посмотреть на ярмарочную босячню, о которой он немало слыхал на берегу. Узнав от товарища, что это нетрудно сделать, он ощупал свои капиталы, надежно рассованные по тайникам, и решительно поднялся:
— Покажи!
— Только с ними надо быть настороже… Это такая публика, что на ходу подметки рвет…
— Ну, мне за свои подметки бояться нечего, — засмеялся Данько, выставляя вперед босую запыленную ногу. — Пошли!
У этой ярмарки была своя быстрина, свои водовороты, и тихие заводи, и лиманы. В одной из таких заводей — в душном тупике, где вскоре очутились наши герои, стояли рядами парусиновые, похожие на маленькие карусели грибки, а под ними за столиками чаевничали, спрятавшись в тень, местные воротилы, захожие монахи, торговцы и барышники. Они, правда, здесь больше пьянствовали, нежели чаевничали, однако самовар для вида шумел на каждом столе.
— По нашему обычаю пьют водку до чая! — выкрикивал, обращаясь к торговкам, какой-то осоловевший усатый барышник, потрясая бутылкой над самоваром.
— Ты! Тише там, — разморенно усмирял его становой пристав, который, расстегнув мундир, солидно чаевничал неподалеку за отдельным столом.
Господин пристав тут же чинил суд и расправу. То и дело стражники выхватывали из ярмарочной гущи и подводили к нему то пойманных с поличным карманников, то залетных аферисток, то самоуверенных херсонских жуликов, державших себя с приставом свободно, почти запанибрата. Странные, забавные разговоры происходили между ними и господином приставом!
Выслушав, как полагается, донесение стражника о сущности вины того или иного мошенника, пристав останавливал на виновнике свой тяжелый оловянный взгляд.
— Ну-с, ты, — начинал пристав распекать преступника. — Попался уже… Наколобродил… Красней теперь.
— Нет, — отвечал тот спокойно. — Не клюнуло. Сегодня синею.
— Ах ты, подлец, еще не хочешь? Шутить со мной надумал? Красней, говорю тебе!
— Господин пристав, рад бы! Я для вас… завтра покраснею, а сейчас разрешите синеть…
